Потеряв способность рассуждать хладнокровно, я принялась сыпать подозрения на всех сотрудников нашей мастерской, в том числе на тех, которые априори считались вне подозрений. Не помня себя, выдумывала несусветные глупости, лишь бы от Збышека отвести подозрения. Естественно, тем самым добилась прямо противоположного. Не теряя хладнокровия, все с той же ядовитой улыбочкой прокурор без труда разбивал мои аргументы, выдвигая против Збышека все новые обвинения.
— Не иначе как вас с этим человеком связывает что-то личное, — с издевательской вежливостью заметил он, склонив голову набок и внимательно разглядывая меня, как какое-нибудь интересное насекомое.
Должно быть, я и в самом деле выглядела забавно — растрепанная, красная от ярости, с размазанным макияжем, изрекающая одну глупость за другой, ибо в таком состоянии просто неспособна трезво мыслить. Я уже открыла рот, чтобы ответить на гнусные инсинуации коротким и очень выразительным словечком, но сдержалась, зато выпалила Збышекову тайну:
— Так ведь он смертельно влюблен!
Вот дура! Какое я имею право выбалтывать чужие тайны представителям правопорядка! Лояльность по отношению к Збышеку оказалась сильнее ярости, и я захлопнула рот, чтобы всего не выкричать.
А представитель, не будь дурак, сразу же подхватил:
— В кого?
Я уже немного остыла и мрачно ответила:
— В одну женщину. Не в меня, клянусь. У них уже давно любовь, а я им покровительствую. С ним меня связывает только платоническая симпатия и взаимное доверие.
Прокурор выразил сомнение:
— Он любит другую женщину, а вы его так горячо защищаете? Извините, мне это непонятно.
— Ну и не понимайте на здоровье. Чужды вам, похоже, чисто человеческие чувства.
— Напротив, мне очень хорошо знакомы чисто человеческие чувства, это-то и заставляет меня сомневаться в ваших.
— Значит, такая уж я нетипичная. А что, нельзя? Вы меня за это в тюрьму посадите?
— Вас нет, а вот его…
Сказано это было с такой обаятельной улыбкой, с таким пониманием глубин женской души, что я вмиг перестала сердиться, успокоилась и могла по-деловому вновь заняться нашей проблемой. Мы кратко подвели итоги проделанной работы. Под подозрением оставалось восемь человек, двух из которых я исключала из этого круга по психологическим соображениям, следующих двух — на основе собственных тонких наблюдений, а еще одного — по причине отсутствия повода. Восьмая кандидатура в лице Янека никак не вписывалась в мою концепцию.
В мастерскую я вернулась с полной сумятицей в голове. С одной стороны, мне основательно подпортили настроение некоторые выводы следственной группы, с которыми ознакомил меня прокурор, с другой — очень воодушевил он сам, его явный интерес ко мне.
Я угодила прямо на летучку, которую Зенон проводил в средней комнате. Уселась на стул рядом с Алицией и не успела перевести дух, как она меня ошарашила:
— Я осчастливила фараонов информацией. Теперь копаются в унитазе.
Сказано это было таким тоном, будто она совершила благородное дело. Я ничего не понимала.
— Они что, спятили? Зачем им это?
— В ответ на глупые вопросы имею право давать глупые ответы.
Пришлось по частям вытягивать из нее информацию. Из ее рассказа я поняла, что капитан, отчаявшись, видимо, в своих поисках, задал ей на свою голову вопрос. Ему, видите ли, захотелось узнать, не случилось ли в нашей мастерской чего-нибудь необычного уже после убийства.
— Ничего, — небрежно бросила Алиция, — если не считать того, что забился унитаз в дамской комнате.
В ответ на настойчивые расспросы представителя власти ей пришлось пояснить, что такое событие не является чем-то из ряда вон выходящим, такое событие скорее можно отнести к постоянным, ибо наш унитаз имеет дурную привычку забиваться от всякой малости.
В ответ на настойчивые расспросы представителя власти ей пришлось пояснить, что такое событие не является чем-то из ряда вон выходящим, такое событие скорее можно отнести к постоянным, ибо наш унитаз имеет дурную привычку забиваться от всякой малости. Ну, например, бросит кто-нибудь в него огрызок яблока — и конец удобствам.
Выслушав чистосердечные показания Алиции, капитан неожиданно очень оживился, вызвал подкрепление и под присмотром пани Глебовой приступил к приведению в порядок нашей сантехники. Пани Глебова была в восторге — в кои-то веки родная милиция делает за нее неприятную работу
— А чего еще добилась милиция в ходе сантехнических работ? — спросила я. — Что они осчастливили пани Глебову, я уже поняла. Другие результаты есть?
Алиция не успела ответить, не дал Зенон.
— Я вам, случайно, не помешал? — ядовито поинтересовался он, вынужденный из-за нас прервать свою речь.
— Нет, нет, ни в коей мере, — вежливо ответили мы с Алицией, но разговор пришлось прекратить.
Заведующий держал речь. Драматическим шепотом вскрывал он наши ошибки в работе и нарушения трудовой дисциплины. Последние, с горечью констатировал он, особенно возросли после совершенного в этих стенах преступления, что уже ни в какие ворота не лезет. В рядах персонала послышался ропот. Кто-то столь же драматическим шепотом поинтересовался:
— А он рассчитывал, что убийство вызовет у нас трудовой энтузиазм? Да еще в присутствии милиции?
А Зенон продолжал с горечью шептать:
— Вам известно, в каком положении находится мастерская. Сейчас появляются реальные шансы ее спасти, поступили заказы почти на три миллиона злотых…
— Что он нам заливает? — возмутился Стефан, сидящий рядом. — Никаких заказов не будет.
А Зенон все шептал, и конца его речи не предвиделось. Причем говорил какую-то ерунду, ловко уклоняясь от обсуждения действительно важных проблем, таких, как постоянные задержки из-за плохой работы лаборатории светокопий и переплетной мастерской, как постоянная необходимость делать работу за других, вечные сложности с подрядными строительными организациями и тому подобное. Слушали мы и никак не могли понять, к чему он ведет.
Речь свою Зенон закончил неожиданно:
— А теперь послушаем предложения, но только действительно творческие.
За этим дело не стало, творческие предложения посыпались как из рога изобилия. Для повышения трудовой дисциплины предлагалось приковать весь персонал цепями к их рабочим местам, обязать Стефана и Януша, у которых были собаки, пожертвовать последними для их постоянного пребывания на страже у входа и выхода, запретить людям даже ночью покидать служебные помещения и т. п. Зенон слушал и страдал.
Наши легкомысленные предложения не помешали начальству принять суровые меры: категорически запрещалось сотрудникам выходить в город в рабочее время независимо от причин выхода, категорически запрещалось пить кофе группами, превышающими одного человека, категорически запрещалось во время работы расхаживать из комнаты в комнату. Как в таких условиях начальство представляло себе координацию действий наших отделов — один бог знает.
— Он прав, — меланхолически заметил Казимеж, глубокомысленно покачивая головой. — Ошивались мы в коридорах и чужих отделах, и вот что из этого получилось! Если будем и впредь ошиваться, ни один из нас не уцелеет!
А главное, сказал Зенон, теперь никто из нас, архитекторов, не имеет права быть главным проектировщиком объектов. Он сам будет главным проектировщиком всех наших объектов! Вот это уже совершенно непонятно, ведь главный проектировщик — несчастнейший человек, жертва, ибо отвечает абсолютно за все. Помимо того что в обязанности бедолаги входило подготовить архитектурный проект, он отвечал еще за миллион всяких других вещей.