Я прохожу мимо ряда стульев в стиле «ампир», огибаю фламандский камин из псевдокерамики, перешагиваю через ивовый манекен и останавливаюсь, по-прежнему сопровождаемый Бебером, перед внушительной дверью, за которой можно было бы разместить с удобствами семью из двенадцати человек.
Над дверью горит красный свет.
— Красный свет включен! — объявляет Бебер. Он продолжает пристально всматриваться в меня взглядом, который прилипает, как почтовая марка.
Чтобы рассеять испытываемую мной неловкость, я спрашиваю:
— Ну что фильм, классный?
— Как все новые фильмы, — жалуется эта машина по производству восклицательных знаков. — С тех пор как нравы стали прогрессировать, больше не существует возможности снять стоящую историю.
Включившись в разговор, он работает на полных оборотах.
— Понимаешь, комиссар моей мошонки, история — это когда мужчина хочет поиметь женщину и по причине икс, игрек или зет не может этого добиться до конца фильма или книги. Возьми, например, Сида, — вот тебе типичная история. Сейчас же, в эпоху извращенных представлений, если мужчина желает женщину, он тут же ее получает в натуральном виде, мгновенно, не собирая для этого семейный совет, улавливаешь? При подобном положении дел история как таковая невозможна!
Красный свет гаснет. Механик открывает дверь.
— Следуй за мной! — бросает Альбер.
Он врывается на огромную съемочную площадку, будто в общественный туалет. Ларонд везде себя чувствует как дома. Когда он находится у кого-нибудь в гостях, создается впечатление, что хозяева дома начинают чувствовать себя гостями.
На площадке царит настоящий адский гам. Меня ослепляют прожекторы; от снующих туда-сюда людей, равно как и от жары, у меня начинает рябить в глазах. Здесь полно народа, одетого в бархат, замшу и свитера, который болтает по-французски и по-английски.
Ларонд перешагивает через подпорки декораций, и мы оказываемся на полном свету, на чудесно воспроизведенной марсельской улице. Есть даже булыжная мостовая и Старый порт вдали.
— Глянь-ка, — говорит Альбер, — вон та лысая, как яйцо, обезьяна, мечущаяся возле камеры, это и есть режиссер Билл Антет. Знаешь, сколько ему платят за пребывание во Франции? Две тысячи франков в день, одно только содержание. Он не в состоянии все это истратить, поэтому является своего рода Дедом Морозом для парижских проституток.
Мы обходим целый лес котелков на треногах. Чуть-чуть в стороне я обнаруживаю Фреда Лавми. Должен согласиться, что этот парень достоин восхищения. Он сидит в шезлонге, помеченном его именем. На нем костюм из альпака цвета гусиного помета, кремовая рубашка, бордовый галстук.
Глаза его полузакрыты, рот же — широко открыт, и какой-то тип высокого роста с мордой эксгумированного мертвеца что-то впрыскивает ему в слизистую оболочку.
— Что он делает? — спрашиваю я у Бебера.
— Вводит ему антибиотики. Лавми считает, что французским студиям не хватает гигиены, и он принимает меры предосторожности. Такая ценная зверюга обязана о себе заботиться. Представь себе, этому двуногому платят восемьсот миллионов за один фильм! Каждый произнесенный им слог обходится недешево…
Весьма развязно Ларонд обращается к актеру.
— Привет, Фредди! — лает он.
Лавми открывает глаза и закрывает рот, будто он не в состоянии синхронизировать процесс.
— Хэлло, Боб!
— Представляю вам моего друга, — говорит он по-английски, указывая на меня пальцем. — Это очень хороший парень, который умирает от желания познакомиться с вами.
Какое-то мгновение я испытываю страх при мысли, что Бебер вдруг назовет мою профессию. Он этого не сделал, и я уверен что допустил это умолчание сознательно. Этот чертов писака — большой психолог. Он меня хорошо знает. Ему известно, что для меня актеры представляют такой же интерес, как триппер консьержа соседнего дома и что если я сую нос в студию, то для этого у меня есть серьезные основания.
В глубине души я ему признателен за это, и мое дружеское расположение к нему усиливается.
— Хэлло! — говорит мне знаменитый Фред, отстраняя типа с ингалятором, дружелюбно подмигивая и потягиваясь. Он производит впечатление неплохого парня, этот Лавми. У него вид пресыщенной кинозвезды, и его серые клетки, видимо, не мешают ему спать. В общем, он приятный тип, и это видно сразу.
— Это тот самый человек, который тебя интересует! — говорит Альбер.
Заметив выражение беспокойства на моем лице, он пожимает плечами:
— Можно говорить смело, он не понимает по-французски. Впрочем, ему трудно говорить даже по-американски. Его язык, дружище, — это цвет пригородного жаргона янки. Его университеты-проститутки Филадельфии, а местные легавые с помощью дубинок научили его разнице между добром и злом. Тем больше его заслуга в том, что ему удалось преуспеть, не так ли?
— Еще бы!
Теперь Фред и вовсе становится мне симпатичным. За его внешностью беззаботного хулигана угадывается какая-то тоска и чисто человеческое одиночество.
— Красивый парень, а? — говорит Бебер тоном конокрада, расхваливающего свой товар. — В его жилах течет польская и ирландская кровь, и вот тебе результат! Ох уж эти американцы, что за забавные люди! У них нет прошлого, но зато какое будущее!
— Что он говорит? — спрашивает у меня Фред и вновь подмигивает.
Вам известно, что если я и понимаю английский, то говорю на нем с трудом. Тем не менее я отваживаюсь на пару фраз, что вызывает смех у кинозвезды.
— Кто этот здоровый разносчик бутербродов с горячими сосисками? осведомляюсь я, указывая на человека с ингалятором.
— Его секретарь. Он является его менеджером, горничной и козлом отпущения… Его зовут Элвис. Это великолепный педераст угрюмого типа…
Я мечтательно рассматриваю этого человека. Не он ли, случайно, является похитителем достойной мадам Берюрье?
У меня возникает идея.
— Мне бы доставило большое удовольствие иметь фотографию Лавми, — говорю я. — Не фото из фильма, а непринужденный снимок, как, например, сейчас, во время ингаляции. Насколько я тебя знаю, ты не мог упустить такую возможность!
— Действительно, — соглашается Альбер. — Если ты хочешь получить такой снимок, это легко сделать. Мой фотограф как раз здесь со своим альбомом.
Он на какое-то время удаляется. Лавми спрашивает, не занимаюсь ли я журналистикой. Я даю ему утвердительный ответ.
Секретарь укладывает свой инструмент для ингаляции ротовой полости в металлическую коробку.
Почему эта металлическая коробка заставляет меня подумать о той, о которой упомянула Толстуха в своем рассказе? Помните, коробка, в которой находилась губка, пропитанная хлороформом?
Я призываю себя к спокойствию… «Мой маленький Сан-Антонио, не слишком полагайся на свое воображение: это может тебя завести очень далеко…»
Возвращается Ларонд, держа между указательным и большим пальцами квадрат глянцевой бумаги.
— Это тебе подойдет? — насмешливо спрашивает он. На снимке изображен секретарь Лавми анфас, занимающийся своим патроном, в то время как актер заснят со спины.
На лице у моего друга появляется макиавеллевская улыбка.
— Сознайся, Тонио, тебя интересует этот длинный тип? Я это понял по одному взгляду, который ты на него бросил. Уверен, что здесь дело нечисто. Слушай меня внимательно. Я согласен тебе содействовать и помогать максимально. Но, если в нужный момент ты не дашь мне приоритет, я помещу в газете фотомонтаж, где ты будешь представлен голым на осле и с метлой для туалетов в руках как символом твоей профессии.
Глава 8
Чета Берю выглядит, как в самые худшие дни.