Во рту у меня будто в хлеву, и глоток шампанского в такое время никогда не вредил ни одному полицейскому.
Слова «Лансон брют» мгновенно иссушают печаль Толстяка. Его зрачок становится золотистым, как пробка от шампанского.
— Рассказывай, — вздыхаю я, готовый ко всему.
— Ну вот…
Он расшнуровывает свой правый башмак и сбрасывает его, помогая левой ногой. Через дырявый носок высовывается ряд пальцев, подтверждающих, что Толстяк принадлежит к семейству копытных, и даже копытных в трауре.
— Ты позволишь? — мурлычет он. — Меня мучают мозоли.
— Однако это не лучший пример, который ты им подаешь, чтобы побудить их к…
— Оставь свои шутки, Тонио… Я полностью выпотрошен всей этой историей…
Он умолкает, приятно взволнованный появлением слегка запотевшей бутылки, которую приносит Фелиция.
— Ты можешь начать свое объяснение, когда захочешь, если не предпочтешь изложить его в письменной форме.
— Когда мы с тобой расстались сразу после полудня, не знаю, заметил ли ты, но Берта была в гневе!
— Да, это было так же заметно, как твой красный нос на том, что тебе служит лицом — Поскольку у нее не был приготовлен обед и так как она не хотела заниматься стряпней в это время, мы пошли в ресторан, — знаешь, этот, «Ля жуа», на соседней с нашей улице… Там фирменное блюдо-петух в вине…
Его лицо озаряется желудочными воспоминаниями, и он вздыхает — Его готовят с маленькими луковицами, кусочками сала и гренками, натертыми чесноком Чеснок — это самое главное в этом блюде Большинство поваров его не кладут — вроде бы он убивает вкус лука…
Мне просто смешно… (И в самом деде, он издает такой звук, который бы вы расслышали, находясь у себя дома, если бы поднапрягли свой слух.) Мне смешно, потому что чеснок — это как бы жена лука…
— Нет! — перебиваю я. — Он не может быть женой: у него лесбиянские наклонности (Шутка построена на жаргонном значении слова «дольки чеснока», что одновременно означает — «лесбиянка»).
Этот убогий каламбур возвращает его к реальности.
— Ладно, оставим это, — говорит он нехотя.
— Вот именно, оставим живописание меню, у мамы имеется поваренная книга с предисловием Курнонского (Известный французский специалист по вопросам национальной кухни, удостоившийся избрания во французскую Академию).
— Так вот, мы сидим в ресторане. И тут за десертом Берта поднимает скандал…
— Из-за чего? Что, в сливки подмешали горчицу?
— Нет, но в ее башку вернулись утренние события. Она стала мне говорить, что ты и я — две бездари, и просто трудно представить, что в наше время на несколько дней похищают порядочных женщин, а мерзавцы полицейские палец о палец не ударят для того, чтобы отыскать этих негодяев.
Он умолкает.
— Вот так. Переведи дух, Толстяк, а то из тебя выйдет плохой стеклодув.
— Вечно ты смеешься, даже в серьезных случаях!
Я наполняю фужеры, и мы принимаемся за их содержимое.
— За здоровье Берты! — говорю я.
Парикмахер хнычет в свое шампанское энного года выдержки.
Толстяк проглатывает свой бокал, как какой-нибудь стаканчик «Мюскаде» за стойкой.
— Она была так взбешена, что ушла, — говорит он. — Она все больше сатанела во время разговора, ты же ее знаешь. И вдруг — бах! — встает и сматывается, прежде чем я успел заплатить. Сказать тебе, она даже не стала доедать клубнику со сливками!.. Мне пришлось самому съесть ее порцию.
— И что дальше?
— Поначалу я не слишком обеспокоился. Я подумал, что она пошла поплакаться в жилетку моего присутствующего здесь друга Альфреда…
Альфред подхватывает: «И я ее не видел!»
— Представляешь? — причитает Берюрье. — Он ее не видел! Я целый день шатаюсь по нашему кварталу, заходя то к Полю, то к Пьеру. Под вечер возвращаюсь домой — никого! Я жду.
Опять никого! В десять часов я выхожу из себя и иду будить моего присутствующего здесь друга Альфреда…
— А я ее так и не видел! — подтверждает массажист волосяного покрова черепов.
— Ты слышишь? — плачущим голосом спрашивает Здоровило. — Он ее не видел… Мы ходили от его дома к моему до полуночи. Нет Берты!
— Забрали б ее черти!..
Это уже говорю я. Говорю не ради рифмы — она была бы неудачной, — а потому что меня неожиданно охватывает беспокойство. Настоящее беспокойство…
— Ма, — говорю я, — у нас в аптечке должен быть «Макситон». Налей-ка нам всем троим по хорошей дозе. Похоже, нам придется не спать всю ночь!
Лицо моей славной Фелиции сереет от волнения. Через стол я кладу свою руку поверх ее руки.
— Не беспокойся! Я отосплюсь завтра… Ты же знаешь, как я люблю спать днем, пока ты убираешь в доме. Сквозь сон я чувствую, как ты ходишь по комнатам… Как бы ты ни старалась, мама, ходить на цыпочках и приподнимать двери за щеколды, чтобы они не скрипели, я все равно слышу тебя, и от этого мой сон становится еще слаще.
Глава 13
— Куда мы так несемся? — причитает доблестный Берю, подтверждая высказывание, согласно которому человек будто бы есть мыслящий тростник. С тростником у Берю абсолютно нет ничего общего; он скорее тянет на гигантский баобаб, но думает он много, особенно о жратве.
— Мы возвращаемся в Мэзон-Лаффит, — отрывисто отвечаю я с тем чувством лаконизма, которое побудило Министерство почт и телеграфа сделать мне однажды лестные предложения.
— Опять!.. — мямлит Толстяк.
— Что ты хочешь, Жиртрест, лично я еду туда в четвертый раз. Если меня выгонят из полиции, у меня останется шанс устроиться в Управление городского транспорта, чтобы обеспечивать автобусное сообщение на этом направлении в дни скачек.
— А зачем ты туда возвращаешься?
— Если бы вместо головы у тебя было не ведро патоки, ты бы вспомнил, что твоя пастушка с пеной у рта утверждала, что она узнала этот дом… Ты говоришь, что она была раздосадована тем, что мы собираемся похерить это дело, и обозвала нас бездарями… Поскольку эта девушка отважна и ничего не боится, я думаю своей головкой гениального легавого, что она решила вернуться сюда, дабы разобраться на месте и, может быть, последить за хибарой на проспекте Мариво.
Парикмахер жалобно хнычет:
— В этом вся Берта! Отважная, решительная, повинующаяся самым благородным порывам…
— Согласен, — говорю я. — Ей дадут медаль с лентой, длиной с кардинальский шлейф, но, ради всего святого, дружище, позвольте нам спокойно думать.
Рассерженный ловец вшей забивается в угол на заднем сиденье моего движителя на бензине и не произносит более ни слова.
Толстяк, который любого заткнет за пояс по части дедукции, делает вывод:
— Стало быть, этот хренов Лавми замешан в этом деле?
— Возможно, да, в самом деле…
— Сволочь! Какая там он ни звезда, но ты увидишь, как я всыплю этому торговцу томностью. Когда я отведу свою душу на нем, можешь быть уверен, что голливудская студия сделает из его контракта конфетти. Все эти дуры, которые млеют перед его фотографиями, подумают, что это Франкенштейн!
— Умерь свое красноречие! — успокаиваю я его. — Прежде чем громить, надо знать, что громить. Каждый может ошибиться, как говорил еж, слезая с одежной щетки.
— Что ни говори, но с этой хибарой не все в порядке. Если Берта сказала, что она уверена, что была здесь, значит, она уверена в этом.
Эта малышка — само воплощение женской логики, можешь спросить у Альфреда.
— Я больше ничего не говорю, — сердито бросает косец бород, чопорный, как пенсне.
— Не дуйся, Альфред, — советует ему Берю. — Сан-Антонио хоть и резок в своих речах, но парень хороший. Открытое сердце. Доказательства? Он мог бы нас сейчас послать ко всем чертям и завалиться спать.