— Через супружество, это верно, — заявляю я.
— Что происходит? — спрашивает Опухший, ковыряя в зубах вязальной спицей Фелиции.
— Послушай, оставь нас! — прерываю я его.
Он извлекает из какого-то дырявого зуба невероятные вещи.
— Что сделала Эстелла?
— Она предупредила Стива, моего кузена… И они отвезли ее в укромное место, спрятав до тех пор, пока мне вернут моего Джими.
— Где это?
— Не знаю… Думаю, это Сен-Жермен-ан-Лей! Я встаю, ощущая мурашки в ногах.
— Хорошо. Сейчас вы позвоните отсюда вашему кузену и скажете ему, что ребенок найден и что он должен доставить в наше распоряжение свою пансионерку. Вы поедете с ним туда, где она пребывает. В течение этого времени Джими будет находиться под присмотром моей матери. Не беспокойтесь, он здесь в полной безопасности.
Итак, за работу… Мы еще не до конца разобрались в этой мешанине…
После того как миссис Лавми позвонила своему кузену, я вновь беру ее в руки, чтобы пополнить информацию.
— Все в порядке?
— Да… Я хотела бы знать, месье, будет ли все это иметь нежелательные последствия?
— Хм.., это зависит… Требование выкупа при вас? Она открывает сумочку. Вынимает свою пудреницу. Внутри перламутровой коробочки, под пуховкой, находится листок бумаги. Он написан по-английски печатными буквами.
— Переведите! Она читает:
"Если вы хотите найти того, кого вы знаете, передайте пятьдесят тысяч долларов на добрые дела для искупления ваших грехов. Я предупрежу одну религиозную конгрегацию о вашем даре. Она пришлет кого-нибудь к вечеру, чтобы его забрать. После того как я получу информацию, что условие выполнено, я вам позвоню и скажу, где находится Дж.
Миссис У."
— Я сделала несколько дословный перевод, — извиняется моя собеседница.
Я размышляю. Толстяк волнуется. После того как он узнал, что его китообразная половина пребывает в добром здравии и что скоро будет возвращена в территориальные воды, он не находит себе места.
— Едем, да! — громыхает он. — Ну и хорош же я, заставляя томиться бедную маленькую Берту! Все эти американские красотки, класть я на них хотел…
— Мадам Лавми, — прерываю я его, — как только этот индивидуум получит свою часть охотничьей добычи, сразу возвращайтесь в свой отель. Я буду вас там ожидать. Вашего ребенка вы заберете, когда все будет закончено.
Когда Толстяк и мама Джими удалились, я обращаюсь к Фелиции:
— Что ты обо всем этом думаешь, ма? У моей славной мамы наметанный и надежный, как тюремная решетка, глаз.
— Я рада, что ничего плохого не случилось с мадам Берюрье. Рада также, что эта бедная женщина нашла своего малыша… — И она крепко и долго обцеловывает мордашку ребенка.
— А эта миссис Унтель, что ты скажешь о ней?
— Откровенно говоря, я думаю, что она сумасшедшая…
— Я тоже. Ее поведение экстравагантно. Когда ее взяли, она, должно быть, решила, что имеет дело с полицейскими. Чтобы избежать скандала, она бросилась в воду, но прежде она захотела привести к покаянию жену Лавми. Эти пятьдесят тысяч долларов равнозначны трем «Отче наш» и трем «Богородице, радуйся!»
— Да, — соглашается тихим голосом мама. — Это именно так. Вот что значит выйти замуж за слишком молодого человека.
И тут как раз Джими просится пи-пи, но делает это на лосанжелесском английском, так что Фелиции удается перевести его просьбу лишь тогда, когда он орошает ее чудесный паркет.
Глава 17
— Все прошло хорошо?
— Да. Ваш друг сказал, что он возвращается со своей женой домой и что вы можете ему позвонить.
Этот разговор происходит в отеле миссис Лавми. Сейчас шесть часов, и она только что вернулась.
— Поднимемся к вам в номер, — говорю я.
Она берет свой ключ и присоединяется ко мне в лифте.
Живет она на последнем этаже, и из ее окон виден почти весь Париж, залитый солнечным светом… Номер состоит из прихожей, комнаты и салона с камином Людовика Какого-то.
— Выпьете? — спрашивает она.
— Охотно. Вы позволите воспользоваться вашим аппаратом? Я звоню Берю. Трубку берет тучная. Едва заслышав мой голос, она тут же обрушивается на меня: мычит, что она так не оставит этого дела, горланит, что мы педики, а не полицейские, вопит, что пойдет в редакции всех крупных газет, и все это в сопровождении тумаков, которыми она осыпает своего толстяка, пытающегося ее успокоить.
— О'кэй, Берта, — прерываю я ее. — Отправляйтесь позировать, как какая-нибудь знаменитость, к господам-пенкоснимателям. Я готов отдать вам свой бифштекс, но это вы будете иметь дурацкий вид.
— Чего! Что вы говорите!
— Я говорю, что вы слишком много напридумывали в этой истории. Ваши похитители никогда вас не хлороформировали и не завязывали вам глаза.
Знаете почему? Просто-напросто потому, что они ошиблись, приняв вас за другую. Так что не стоит разыгрывать из себя Фантомаса, чтобы вызвать возбуждение у парикмахеров своего квартала… Черт побери, вы были уверены, что узнали дом, потому что вы его видели… Займитесь кухней и выстирайте фуфайку Толстяка, это будет куда лучше, чем пытаться вызвать к себе интерес, поверьте мне.
Я вещаю трубку раньше, чем она успевает обрести свое второе дыхание.
Мадам Лавми ждет меня со стаканами виски в каждой руке. Счастье преобразило ее.
— Вы настоящий мужчина, — говорит она.
Неожиданно я бросаю на нее свой взгляд с усиленной приманкой.
Извините, это вы мне говорите, графиня?
Я завладеваю одним из стаканов, тем, который в левой руке — руке сердца.
— Пью за ваше счастье, миссис Лавми…
— За ваше! — говорит она.
По моему мнению, оно могло быть общим, по крайней мере в данный момент. Но ей я не сообщаю эту точку зрения, а то она еще рискнет ее узаконить… К тому же мне еще предстоят заботы полицейского. И эти заботы вынуждают меня проверить некоторые вещи. Первая из них — не хочет ли она обвести меня вокруг пальца с этим так называемым письмом матушки Унтель.
Вы не думаете, что она могла помочь старухе утонуть в Сене и что затеяла всю эту штуку для того, чтобы самой выйти сухой из воды? Мне это представляется невероятным, но невероятное — это как раз то, что чаще всего и происходит.
— Я как во сне, — говорит она.
Плюс ко всему неразбавленное виски, проявившее живые цвета на ее щеках — цвета надежды, как сказал бы Ватфер Эме — великий поэт (метр девяносто) нашего века.
Звонит телефон. Моя спутница снимает трубку:
— Хэлло?
Она слушает, хмурит брови. Потом, прикрыв рукой трубку, сообщает:
— Похоже, внизу меня спрашивает какая-то монахиня. Это.., за пресловутым выкупом?
— Несомненно, — говорю я. — Пусть поднимется… Она отдает распоряжение, вешает трубку и, взволнованная, застывает в неподвижности.
— Очень неприятно, — вздыхает она. — Я… Жаль монахинь… Мне все-таки хотелось бы передать им немного денег, а?
— У вас доброе сердце…
Она роется в своей сумочке, достает пятьдесят тысяч франков и всовывает их в конверт. В это время звонят в дверь.
— Это она, — шепчу я. — Спрячусь в ванной комнате.
Миссис Лавми идет открывать.
Входит какая-то монахиня. Я вижу ее сквозь анфиладу приоткрытых дверей. Это почтенная персона, очень пожилая. Она продвигается вперед и принимается болтать по-английски… В этом году все монашки, похоже, билингвисты.
Твой черед вступать в игру, Сан-Антонио. Я появляюсь во всем блеске своей славы.
— Хэлло, преподобная мисс Тенгетт, вы теперь обрядились в вуаль? К какому же духовному ордену вы принадлежите?
Монахиня от неожиданности вздрагивает.