В Кременчуге Потёмкин предложил посмотреть маневры Кременчугской дивизии под командованием Суворова. Они заставили умолкнуть скептически настроенных иностранцев.
Кременчугская дивизия показала обычные сквозные атаки: пехота на пехоту, конница на пехоту, пехота на конницу, построение в боевые порядки, рассыпной строй, строй колоннами, притворные ретирады[127] для заманивания противника и преследования бегущих, наконец, фехтование, одиночные бои на ружьях, на саблях, пиками и дротиками.
Затем начались армейские чудеса. Конница неслась марш-маршем в развернутом строю на пехоту, идущую колонной. И вдруг, по легкому мановению руки Суворова, вместо того чтобы построиться в квадрат (каре) и ощетиниться на все четыре фаса штыками, пехота кинулась вперед бегом врассыпную. Рассыпалась и конница «противника», пропуская свою пехоту с той стороны в интервалы. Через несколько мгновений все поле, насколько хватал глаз, покрылось тысячей поединков. Тут пехотинец яростно отбивался ружьем от сверкающего палаша драгуна и всадник чёртом вертелся вокруг него на коне, там сражались два пехотинца, фехтуя ружьями. Направо два улана[128] скрестили копья с пестрыми значками, словно два рыцаря в средневековом турнире; налево казак повалил своего коня и выпалил из-за него в налетающего гусара; гусар притворно свалился с коня и кинулся на казака, выстрелив из пистолета, а его коня поймал пехотинец и, вскочив в седло, поскакал на выручку казаку, чтобы с коня штыком проколоть гусара.
И посреди всей этой сумятицы – недвижимо на коне Суворов в гренадерской каске. Вот он поднял руку. Заиграли трубы, загремели барабаны. Вмиг бой прекратился. Ветерок уносит дым и пыль, и через поле лицом к лицу выстроились два полка пехоты плотными квадратами, а за ними и тут и там – эскадроны.
Смотр ошеломил не только гостей, но даже самого Потёмкина, великого мастера празднеств и представлений.
А Екатерина II написала в Париж своему корреспонденту Гримму: «Мы нашли здесь расположенных в лагере 15 тысяч человек превосходнейшего войска, какое только можно встретить».
Гримм, которому писала Екатерина, ловкий дипломат-доброволец и журналист по призванию, издавал в Париже для монархов Европы рукописную газету. Она имела всего шестнадцать подписчиков, в числе которых были шведский и польский короли, русская императрица и турецкий султан. Гримм наполнял свою газету не только известиями о литературной, художественной и театральной жизни Парижа (у него сотрудничал Дени Дидро), но и сообщениями об общественной жизни, придворными сплетнями и политическими слухами. Екатерина II давала Гримму разные поручения и щедро оплачивала его услуги. Она могла быть уверена, что подробности ее путешествия станут известны всем европейским Дворам если не из газеты Гримма, то из его частных писем…
От Кременчуга Суворов следовал до Херсона в свите Екатерины, которая осыпала его знаками внимания. Австрийский император удостоил его милостивой беседой. Английский посланник очень подробно расспрашивал о турецких делах.
После смотра в Кременчуге блестящий поезд Екатерины последовал в Херсон. Этот бойкий торговый город, основанный всего десять лет назад, выглядел благоустроенным.
А на Севастопольском рейде императрица увидела эскадру из пятнадцати линейных кораблей и двадцати фрегатов. По сигналу с флагманского корабля суда снялись с якоря, оделись парусами и в кильватерном строе, эскадрами по семь судов, пошли в море, салютуя высоким гостям выстрелами с обоих бортов.
Екатерина II высказала желание еще раз посмотреть войска Суворова на обратном своем пути в столицу. Суворовские войска были поставлены лагерем на поле славной Полтавской победы. Для гостей воздвигли шатер на вершине кургана Шведская могила. Маневры на этот раз точно воспроизвели Полтавский бой; русской стороной сражения командовал генерал-майор Кутузов[129]…
Второй смотр суворовских войск прошел так же блестяще, как и первый. Екатерина II провозгласила Потёмкина «светлейшим князем Таврическим». «А я, – писал Суворов Наташе в Смольный, – за гулянье получил золотую табакерку».
Кинбурн и Очаков
Путешествие Екатерины II, повторенный на Полтавском поле смотр суворовской дивизии и смотр флота в Севастополе с выходом кораблей в море турки в Константинополе сочли за прямой вызов.
Русскому послу Булгакову турки предъявили дерзкие требования, сводившие на нет все выгоды, приобретенные Россией по Кючук-Кайнарджийскому миру. Россия отвергла требования Турции. Тогда 12 августа 1787 года турки схватили русского посла и заключили его в Семибашенный замок (так обычно турки объявляли войну).
Австрия присоединилась к России.
Главнокомандующим русской армией Екатерина II назначила Потёмкина, предоставив ему защищать Крым и Новороссийский край.
Начало третьей русско-турецкой войны ознаменовалось неудачами. Флот, вышедший из Севастополя в море, разметало бурей; один русский корабль занесло в Босфор, где его захватили турки; на суше неприятель одержал над австрийцами несколько побед.
Суворов получил в свое командование самый важный в начале войны Херсонский район. Основной целью турок являлось овладение крепостью Кинбурном и возвращение турецкому султану протектората[130] над Крымским ханством. Значительный флот, войска, обученные французами высадкам с кораблей на берег с боем, назначались для решения поставленных турками задач.
Приняв командование, Суворов занялся усилением укреплений Херсона и Кинбурна, вместе с тем неустанно обучая войска действиям на узкой и длинной Кинбурнской косе.
Турецкий флот не замедлил появиться перед Кинбурном и стал в линию вдоль противоположного берега, под стенами Очакова, вне пушечного выстрела с русской стороны. До конца сентября военные действия под Кинбурном ограничивались бомбардировкой с маневрировавших кораблей противника и ответной канонадой кинбурнских батарей.
В эти полные тревог дни Суворов находил отраду в переписке с Наташей, писал ей шуточные письма, как будто еще продолжалось прошлогоднее «гулянье».
«Милая моя Суворочка! Письмо твое я получил. Ты меня так утешила, что я, по обычаю моему, от утехи заплакал. Кто-то тебя, мой друг, учит такому красному слогу?… Какой же у турок по ночам в Очакове вой! Собачки поют волками, коровы охают, кошки блеют, козы ревут. Я сплю на косе, она так далеко в море, в лимане. Как гуляю, слышно, что турки говорят; они там около нас, их очень много на таких превеликих лодках, – шесты большие, к облакам, полотны на них на версту, видно, как табак курят; песни поют заунывные. На иной лодке их больше, чем у вас в Смольном мух, – красненькие, беленькие, синенькие, серенькие. Ружья у них такие большие, как камора, где ты спишь с сестрицами».
После Ильина дня[131] Суворов писал дочери:
«В Ильин и на другой день мы были с турками в столовой. Ай да ох! Как же мы потчевались! Играли, бросали свинцовым большим горохом да железными кеглями с твою голову величиной. У нас были такие длинные булавки да ножницы кривые и прямые – рука не попадайся: тотчас отрежет, хоть и голову. Ну, полно с тебя, заврались! Кончилось иллюминациею, фейерверком, – с праздника турки ушли далеко богу молиться по-своему, и только: больше нет ничего».
Приближалась бурная на Черном море осень. Снабжение турок шло морем. Зимовать в замерзающем лимане флот не мог. Туркам оставалось одно из двух: или потерять кампанию и уводить флот восвояси, простояв перед Кинбурном лето понапрасну, или попытаться взять русскую крепость штурмом. Турки решились на второе. В ночь на 1 октября 1787 года они открыли пушечный огонь по косе и Кинбурну, высадили на самую оконечность косы, в расстоянии 10 верст от Кинбурна, инженерные части и начали строить эстакаду[132], чтобы облегчить высадку войск с лодок на береговую отмель. Затем они приступили к десантированию.
1 октября день был праздничный[133]. Суворов стоял в церкви на заутрени. Ему доложили, что турки начали высадку.
– Не мешайте. Пускай вылезут, – спокойно ответил он.
Не встречая никакого сопротивления, турки высадили на косу около пяти тысяч человек и, продвигаясь к гласису крепости, поспешно окапывались поперечными ложементами[134]. Впереди они выставляли рогатки против конницы.
Обедня кончилась. Суворову подали к церкви казачьего коня.
Сражение начали турки. Выйдя из-за рогаток, янычары двинулись на приступ.
В донесении Потёмкину «о происшедшей баталии при Кинбурне и одержанной совершенной над неприятелем победе» Суворов так описывает события дня:
«Вашей Светлости имел я честь донесть вчера о сильном неприятельском бомбардировании и канонаде до глубокой ночи. Сего числа оное паки[135] им на рассвете обновлено было гораздо жесточее по Кинбурнской крепости, галере „Десна“ и ближним лагерям. Внутри крепости земляной вал и лагерные палатки претерпели некоторый вред и ранено несколько солдат. В 9 часов утра в верху лимана, 12 верст от Кинбурна, при Биенках, оказались с турецкой стороны пять судов… Генерал-майор Рек отправился туда. Сии суда от наших войск были отбиты с уроном.
Между тем против утра усмотрено было довольно турок на мысу Кинбурнской косы, которых число перевозимыми с кораблей непрестанно умножалось, и видно было, что они с великою поспешностью работали в земле для приближения к крепости. Я учинил следующую диспозицию: в первой линии быть Орловскому и Шлиссельбургскому полкам; во второй линии – Козловскому; легкому батальону муромских солдат, стоявшему от Кинбурна в 14 верстах, когда прибудет, и двум легкоконным резервным эскадронам Павлоградского и Мариупольского полков; донским казачьим полкам Орлова, Исаева и Сычева приказано быть с флангов. В крепости оставил я две роты шлиссельбургских и при вагенбурге[136], за крепостью – по одной роте Орловского и Козловского полков; Павлоградскому и Мариупольскому легкоконным полкам приказал стоять невдалеке от крепости, а Санкт-Петербургскому драгунскому, – бывшему в 6 верстах, – повелел с нами сближаться.
Видя многосильного неприятеля, подступившего к Кинбурну на одну версту, решился я дать баталию!
Храбрый генерал-майор Рек, выступя из крепостных ворот с первою линиею, атаковал тотчас неприятеля, который с неменьшею храбростью защищал упорно свои ложементы… Подкрепляли атаку генерала Река резервные эскадроны и казачьи полки. Скоро прибыл и Козловский полк, командир которого, подполковник Марков, поступил отлично. Поспешно неприятельский флот сближился к лиманским берегам и в близости стрелял на нас бомбами, ядрами и картечью. Генерал Рек захватил уже десять ложементов, как был ранен опасно в ногу. Майор Булгаков убит, Муцель и Мамкин ранены. Неприятель непрестанно усиливался перевозимым ему войском с судов. Наши уступили и потеряли несколько пушек.
Позвольте, Светлейший князь, донесть – и в низшем звании бывает герой. Неприятельское корабельное войско, какого я лучше у них не видел, преследовало наших; я бился в передних рядах Шлиссельбургского полку; гренадер Степан Новиков, на которого уж сабля взнесена была в близости моей, обратился на своего противника, умертвил его штыком, другого, за ним следующего, застрелил… Они побежали назад. Следуя храброму примеру Новикова, часть наших погналась за неприятелем на штыках. Особливо военными увещаниями остановил задние ряды сержант Рыловников, который потом убит. Наш фронт баталии паки справился, мы вступили в сражение и выгнали неприятеля из нескольких ложементов. Сие было около шести часов пополудни.
Галера „Десна“ (лейтенант Ломбард) наступила на левое крыло неприятельского флота, сбила несколько судов с места, крепостная артиллерия исправностью капитана Крупеникова потопила у неприятеля два канонерных судна. В то время приближались к нам под самый берег две неприятельские большие шебеки[137], при начале их огня наша артиллерия одну потопила, а другую спалила.
Но чрезвычайная пальба неприятельского флота причинила нам великий вред. Войско их умножилось сильнее прежнего; я был ранен в левый бок картечью легко; наши паки начали уступать. При сем случае одна наша пушка за расстреливанием лафета и колес брошена была в воду.
При битве холодным ружьем пехота наша отступила в крепость; из оной мне прислано было две свежие шлиссельбургские роты; прибыли легкий батальон, одна орловская рота и легкоконная бригада. Орлова полку казак Ефим Турченков, видя турками отвозимую нашу пушку, при ней одного из них сколол, с последуемым за ним казаком Нестером Рекуновым скололи четверых. Казаки сломили варваров. Солнце было низко. Я обновил третий раз сражение.
С отличным мужеством легкий батальон муромских солдат под предводительством капитана Калантаева (который ранен пулей и картечью) и шлиссельбургские и орловские роты на неприятеля наступали. Варвары в их 15 окопах держались слабо. Уже была ночь, как они из них всех выбиты были на угол косы, который мы удержали; тут, вдали нас, стреляли из неприятельского флота паче картечью и частью каркасами[138] и пробивали наши фланги. Оставалась узкая стрелка косы до мыса – сажен сто, мы сбросили неприятеля в воду за его эстакаду.
Ротмистр Шуханов с легкоконными вел свои атаки по кучам неприятельских трупов, все оружие у него отбил. Победа совершенная! Поздравляю Вашу Светлость! Флот неприятельский умолк. Незадолго пред полуночью мы дело кончили, и перед сем я был ранен в левую руку навылет пулею. По объявлению пленных, было варваров 5 тысяч отборных морских солдат, из них около 500 спастись могло. В покорности моей 14 их знамен пред Вашу Светлость представляю.
Кинбурнский комендант – полковник Тунцельман содержал во все время крепость в оборонительной исправности, и под его дирекцией крепостная артиллерия потопила два неприятельских судна.
«Суворочке» после боя отец написал о своей победе кратко: «У нас была драка посильнее той, когда вы друг друга дерете за уши. И как мы танцевали! У меня в боку картеча, на руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку оторвало. То-то была комедия, насилу через восемь часов с театра отпустили».
За победу на Кинбурнской косе Суворов получил высший орден Российской империи – Святого апостола Андрея Первозванного. Орден этот входил в число царских регалий.
Турецкий флот ушел восвояси, чтобы весной вернуться под стены Очакова. Крепость все так же грозно возвышала свои стены и башни над крутым двадцатисаженным обрывом берега, с моря и лимана она была недоступна.
Вскоре после сражения Екатерина II писала Потёмкину: «Важность Кинбурнской победы в настоящее время понятна, но, думаю, с той стороны не можно считать за обеспеченную, донеже Очаков не будет в наших руках».
Несмотря на прямое указание, Потёмкин не решался атаковать Очаков. Половина лета 1788 года прошла в удачных действиях Суворова против турецкого флота. Батареи, установленные Суворовым на берегу лимана, при поддержке легких русских кораблей потопили 15 турецких судов. Потёмкин только в начале июля приступил к Очакову, чтобы начать осаду.
По солдатскому рассказу, дело обстояло так.
«Царица Катерина пишет Потёмкину: „Жалко, старика ранило, а то бы он со своими солдатами и Очаков взял“. Каково Потёмкину такое письмо читать? Пригнал он всю армию к Очакову, обложил кругом, думает: „Турки теперь испугались, без боя крепость сдадут“. А турки и в ус себе не дуют, сидят в Очакове в сухости и тепле. Всего у них много, запаслись на два года. А мы – в землянках сырых. Дров нет. Пищи нет. Фуражу нет. Мрет народ. Кони падают. Суворов говорит: „Надо Очаков штурмом брать, а так вся армия погибнет. Одним гляденьем крепость не возьмешь“. Потёмкину Суворова послушать?! Да ни за какие деньги! Сидит Потёмкин в роскошном шатре, пирует, веселится. На Очаков в подзорную трубу глядит.
Турки осмелели. Делают из крепости вылазку. Суворов смекнул да весь свой корпус – на них. Прогнали мы турок. Они выводят резервы. Мы напираем. Добрались до вала. Суворов просит у Потёмкина: „Подсоби, ударь на крепость со всех сторон. Возьмем Очаков“. И все генералы тоже. Один генерал даже на колени стал перед Потёмкиным. А он от злости инда заплакал: вдруг да Суворов самосильно Очаков возьмет! Посылает к Суворову одного офицера – капитана, второго – премьер-майора, третьего – полковника: „Прекратить дело!“ А как его прекратить, коли турки чуть не весь гарнизон в поле вывели!
Суворова опять ранило. Сидит он на камне, лекарь ему рану смотрит. Скачет от Потёмкина четвертый курьер – генерал. „Как вы, – говорит, – сударь, осмелились такое важное дело самочинно завязать?“ А Суворов ему: „Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу!“ Поскакал генерал обратно с ответом. А мы турок тем временем уже назад в крепость загнали. Потёмкин зовет Суворова к себе и начал его при всех пушить. Суворов ему: „Дозвольте уехать для лечения“. Потёмкин рад. Суворов уехал!..»