– Ах, ах! – жалел Суворов. – Какие почести упустил! Надо было, как на грех, колесу сломаться! Да на чем же я завтра к фельдмаршалу поеду? Скажи, друг, сделай милость, цела ли у тебя твоя колымага?
– А что ей сделается? – ответил Непейсын. – Стояла и стоит в каретнике. Брал ее у меня архиерей для визита к его светлости, а больше в нее и не запрягали. Сам я иначе как на дрожках не езжу.
– Окажи, друг, услугу – одолжи мне на завтра твою карету.
Майор усмехнулся и ответил:
– Да берите, Александр Васильевич! Не на трех же колесах вам к фельдмаршалу ехать.
Утром ко дворцу, где до вступления русской армии жил паша, наместник султана, подкатила, дребезжа, старинная облупленная колымага, запряженная парой тощих кляч. На козлах сидел в плаще с широким капюшоном и в широкой черной шляпе кучер с длинным бичом в руке. Суворов притаился в колымаге.
Потёмкин поднялся с постели раньше обычного, и от этого дурное настроение его усилилось. Повторять вчерашнюю церемонию встречи он не хотел: неужто ждать подряд несколько дней, ставить у дворца почетный караул, а бомбардирам держать круглые сутки горящие фитили для пушечного салюта? Потемкин изменил привычному бухарскому халату и сразу надел мундир.
Увидев в окно колымагу майора Непейсына, адъютант доложил Потёмкину:
– Ваша светлость, к нам, кажется, опять архиерей!
Лицо Потёмкина изобразило брюзгливую досаду.
– До чего это некстати!
Однако он вышел в сени встречать преосвященного владыку и остановился на верху лестницы.
Суворов, смеясь, с резвостью мальчика прыгая через три ступеньки, взбежал по лестнице. Фельдмаршал и Суворов обнялись и расцеловались.
– Чем я могу наградить вас за ваши заслуги, граф Александр Васильевич? Они достойны великих наград! – сказал Потёмкин, выпрямляясь.
Суворов ответил:
– Ничем, князь. Деяния мои принадлежат Отечеству.
Потёмкин пригласил гостя в зал. Суворов последовал за ним, подал строевой рапорт и вскоре откланялся. Он вернулся в дом Непейсына, велел надеть на ось своей повозки четвертое колесо и отправился дальше – в Петербург, уверенный, что получит фельдмаршальский жезл.
Падение Измаила потрясло Турцию. Перед русской армией лежал открытым путь на Балканы. России был обеспечен выгодный мир.
В Петербурге ликовали. Екатерина II в письме к Потёмкину, рискуя задеть его самолюбие, говорила, что «почитает измаильскую эскаладу[159] города и крепости за дело, едва ли где в истории бывшее». Императрица спрашивала у Потёмкина совета, как и чем наградить Суворова. Курьер с ответом Потёмкина обогнал Суворова на дороге в Петербург.
Екатерина II приняла измаильского героя, когда он к ней явился, с холодной лаской и наградила за взятие Измаила чином подполковника Преображенского полка. Эту награду за подвиг, беспримерный в истории, можно было счесть за издевку. Хотя полковником Преображенского полка числилась сама императрица, но подполковников этого полка насчитывалось уже целый десяток, в том числе и фельдмаршал Потёмкин. Награды по армии за штурм Измаила всех удивили своей скупостью. Враги Суворова радовались; доброжелатели сетовали на несправедливость; в армии негодовали. Прохор Дубасов гневался на самого Суворова, считая его виновным в неожиданном повороте судьбы. Если посетители спрашивали: «Дома ли граф?», Дубасов отвечал: «Графа нет, а подполковник дома!» Попреки и грубость Прохора наконец надоели Суворову, и он отослал его в далекую деревню.
Вслед за Суворовым в столицу явился и Потёмкин, оставив армию на попечение князя Репнина. В честь Потёмкина готовился великолепный праздник.
Суворов незадолго до этого торжества получил повеление Екатерины II отправиться на границу Финляндии для осмотра крепостей. Он сел в почтовую кибитку и покинул Петербург.
В Таврическом дворце, купленном Екатериной II у Потёмкина за полмиллиона, а теперь вновь ему подаренном, праздновали измаильскую победу. Великолепием и пышностью праздник затмил все, что видели в столице раньше. Потёмкина чествовали как победителя. Екатерина II подарила ему фельдмаршальский мундир, затканный бриллиантами, стоимостью 200 тысяч рублей.
Праздники сменились буднями.
Вскоре Екатерина II охладела к Потёмкину. Тот погрузился в хандру, но не поехал к армии, куда его старалась сбыть императрица. Тем временем Репнин разбил турок за Дунаем и подписал мир, вырвав у Потёмкина славу окончания войны.
Жизнь Григория Александровича Потёмкина, светлейшего князя Таврического, склонялась к закату. В 1791 году он вернулся к армии, потом заболел и выехал в Яссы. По дороге туда он умер в степи.
Сэр Бушприт[160]
Александр Васильевич Суворов должен был осмотреть финляндскую границу и представить проект ее укрепления. Мир со Швецией заключили еще до падения Измаила, но отношение шведского короля к России продолжало оставаться враждебным. Шведы все еще не хотели примириться с укреплением русских на финских берегах, хотя уже истекало столетие со дня основания Петербурга.
Суворов быстро исполнил возложенные на него поручения и явился в столицу с готовым планом переустройства старых крепостей и возведения новых. По его плану численность войск, а следовательно, и расходы по обороне финляндской границы заметно сокращались, а надежность обороны возрастала. Суворов считал дело оконченным и ждал какого-либо другого, более почетного назначения.
Ожидания еще раз обманули его. Он получил высочайший приказ: отправиться назад, в Финляндию, и осуществить свой проект. Он оставался в немилости.
Войска в Финляндии находились в плохом состоянии. В финляндские батальоны ссылали за разные провинности гвардейских солдат. О перевоспитании их до Суворова не помышляли. Солдаты часто болели, но, больные, они бежали из казарм, чтобы не попасть в госпиталь. Эти, по выражению Суворова, «богадельни» представляли собой не лечебные заведения, а очаги заразы.
Суворов поступил просто – закрыл все госпитали, оставив для неотложной помощи только полковые лазареты. Жалкие средства лжеученых медиков он заменил народными средствами – травами, корешками. Живительная сила природы быстро сказалась в войсках: смертность значительно понизилась. Гиблый, казалось, климат Финляндии на самом деле был целебным.
Природные условия страны: ее скалы, леса, бесчисленные озера и реки, туманы и дожди летом, глубокие снега и морозы зимой, – по общему мнению, не допускали здесь обучения войск. Суворов рассуждал иначе: если в этих природных условиях приходится воевать, то и обучать солдат надо не где-то далеко, в России, а именно здесь. «Оболгали мне здесь невозможность всеместных маневров», – писал он, что в переводе на обычный язык значит: мы доказали здесь, что маневры войск возможны в любых местных условиях, в любой природной обстановке.
Так же как и в Новой Ладоге, Суворов и тут показал выпрямляющую силу труда. Он отвлек солдат от праздности не только воинским обучением. Ему не хватало рабочих рук; он заставил солдат участвовать в постройке крепостей, на обжиге извести, на устроенных им кирпичных заводах, заготовке и пилке леса.
Кроме полевых войск в команде Суворова состояла гребная флотилия. Для этой флотилии не хватало гребцов. В Крыму и на Днепровско-Бугском лимане Суворов ознакомился с морским делом. Он посадил на суда флотилии пехотинцев и начал их обучать. Все же ему недоставало судов для перевозки грузов, а рядом, на рейде Роченсальма, праздно стояла под флагом эскадра капитан-командора Нанинга. Вид бездействующей эскадры с сотнями матросов на каждом корабле был для Суворова невыносим.
Нанинг именовал себя капитан-командором по старой памяти: в ту пору чин этот был временно упразднен. А Суворов был генерал-аншефом, то есть являлся по службе старше капитан-командора Нанинга, который к тому же ничем не был знаменит, кроме разве прозвища сэр Бушприт, данного ему моряками.
У моряков свои понятия о чинах и субординациях. Сэр Бушприт потому упорно и держался за наименование «капитан-командор», что считал этот чин выше армейского генерал-майора. Уже одного этого было достаточно, чтобы между Суворовым и сэром Бушпритом возникли нелады. А главная беда состояла в том, что они в одной существенной черте сошлись характерами. Суворов был мастером язвительной шутки, и сэр Бушприт был порядочным шутником. Во всем остальном они расходились, начиная с внешности.
Суворов при маленьком росте был коренаст и юношески подвижен, даже став пожилым человеком. Сэр Бушприт – высок, долговяз, но грузен и медлительно-важен.
Черты суворовского лица некрупны, тонки. Лицо его никогда не застывает, оно – как море в свежий, шквалистый ветер. У капитан-командора черты крупные, будто вырубленные топором, на лице застыло деревянное выражение.
У Суворова глаза слегка навыкате, голубые, все время искрятся, а в гневе способны сверкать молниями. Глаза капитан-командора сидят в глубоких впадинах, словно высверленные коловоротом корабельного брызгаса – плотника, мастера по сверлению дыр. Взор его мутный, холодный, цвет глаз стальной.
Нос у сэра Бушприта длинен, очень велик, за что он и получил свое прозвище. Как будто плотник, мастеривший лицо капитан-командора, не совсем правильно высверлил дыру и вколотил в нее нагель[161], отчего капитан-командор ходит задрав нос кверху на манер бушприта корабля.
Сэр Бушприт говорил, словно командовал, срываясь на высоких нотах. Он плохо понимал по-русски, так как не хотел знать иного языка, кроме английского, будучи непоколебимо уверенным в том, что этот язык – отец всех прочих, а потому все должны его понимать. Суворов, в отличие от сэра Бушприта, говорил звучным басом, знал несколько языков, за исключением родного языка командора, и очень жалел, что не мог объясниться с ним по-английски.
Инструкция, данная Суворову перед его отъездом в Финляндию, имела пробел: капитан-командор не был ему подчинен. А между тем оборона шхер[162] была немыслима без флота. Для выбора мест береговых батарей требовалось произвести промеры у берегов.
Суворов нанес сэру Бушприту визит на рейде, чтобы просить его содействия. Генерал-аншеф сделал промах, не прибегнув к переводчику. Капитан-командор понял просьбу как приказание и надменно ответил:
– Кто вы есть, господин генерал? Здесь море, корабль; на земле я вас слушать; здесь флот, государь мой. Имейте флот маленький чин – мичман, тогда я вас слушать. Хэлло!
Суворов молча откланялся, а на другой день на флагманский корабль «Северный орел» явился адъютант Суворова и вручил сэру Бушприту запечатанный пакет. В нем капитан-командор нашел прошение.
Командир «Северного орла» капитан-лейтенант Прончищев, негласно исполняющий должность переводчика при флагмане, сообщил, что генерал-аншеф Суворов, граф Рымникский и граф Священной Римской империи, Андрея Первозванного, Александра Невского и многих других орденов кавалер, почтительно просит в первый удобный для капитан-командора день сделать ему, Суворову, экзамен на мичмана для производства в первый на флоте офицерский чин.
Сэр Бушприт, став в тупик, спросил совета у Прончищева. Тот ответил, что по форме и по сути дела отказать Суворову в его просьбе нельзя.
– Тем более, – значительно прибавил Прончищев, – его сиятельство граф Суворов в морском деле вовсе не мальчишка. Еще командуя береговой обороной Херсонского района, он имел дело с флотом. Устраивая оборону Крыма, Суворов дружил с адмиралом Федором Федоровичем Ушаковым, и даже тот слушался его советов. На Дунае под руководством графа Суворова был адмирал де Рибас… Да и у нас Суворову подчинена гребная флотилия. Будьте уверены, господин командор, генерал-аншеф не хуже нас с вами знает и морской устав и практику…
Сэр Бушприт призадумался и для верности отправился на быстроходном галиоте в Кронштадт, а оттуда в Петербург, чтобы испросить совета у наследника престола, генерал-адмирала Павла Петровича, как поступить.
Суворов воспользовался отсутствием капитан-командора и с согласия Прончищева повторил на практике то, что знал по книгам и уставам, а также из опыта на Буге, Днепре и Дунае. На экзамене ему предстояло отвечать на разные вопросы об оснастке корабля: о рангоуте, мачтах, реях, марсах, стеньгах, о стоячем и бегучем такелаже, о парусах – как их ставить и убирать.
Вахтой во время хода корабля под парусами командует лейтенант, начальник вахты, а мичманы – его помощники, по одному на каждую из трех мачт корабля. Чтобы командовать одной мачтой, надо знать несколько сот названий, которые постепенно изучаются на практике. У Суворова недоставало времени: сэр Бушприт мог вернуться на эскадру в любой день.
Командир «Северного орла» поступил с небывалым претендентом на мичманский чин, как учитель по ступает с любимым учеником, когда надо его спешно приготовить к ответственному испытанию, – в этом случае ученика натаскивают. Прончищев был не прочь проучить надменного сэра Бушприта, а Суворов с озорным увлечением отдался в распоряжение учителя, облачившись в матросскую одежду. Пять дней подряд Прончищев маял команду своего корабля парусными учениями. Матросам показалось очень лестным, что с ними наравне тянет шкоты, лазит по вантам, ставит и убирает паруса, крепит снасти, вяжет узлы и сплеснивает тросы[163] сам Суворов. Они дивились неутомимому проворству, цепкости генерал-аншефа со смешной тугой косичкой седых волос. А на других кораблях огорчались, что Суворов будет держать экзамен не у них. Вся эскадра – от командиров кораблей до юнг и коков – нетерпеливо ждала, с чем вернется из Кронштадта сэр Бушприт, каково будет повеление генерал-адмирала, – по слухам, Павел Петрович Суворова недолюбливал.
Мичманский экзамен
После пяти дней отсутствия капитан-командор возвратился из Кронштадта.
«Произвести мичманский экзамен генералу Суворову не откладывая, по всей строгости, без послабления, рассмотреть при сем, что генерал Суворов действительно к исполнению сей должности прямо способен, образовав для сего испытания нарочитую комиссию из командиров кораблей практической эскадры во главе с капитан-командором» – таково было повеление генерал-адмирала.
Если верить сэру Бушприту, Павел Петрович прибавил: «Старик чудит. Надо дать ему урок». В этих словах заключалось второе, негласное повеление: «Провалить!»
Но, не совещаясь, командиры кораблей, каждый за себя, решили: «Не проваливать!»
На баке «Северного орла» матросы тоже тревожились за исход испытания:
– Выдержит?
– Наш-то Суворов? Выстоит… Только не вздумал бы Бушприт с ним в жмурки играть. Вот это будет беда!
Прончищев говорил Суворову, чтобы он не робел, отвечал на все вопросы смело, решительно, не задумываясь.
– На-кось ты, боюсь! – с усмешкой отвечал Суворов. – «Немогузнаек» не терплю, а вдруг завтра придется самому ответить: «Не могу знать!»
– А вы, граф, говорите пространнее, что в голову придет, да побольше всяких «тако», «паче» и «поелику». Чем больше вы скажете, тем меньше он поймет.
Суворов гневно блеснул глазами:
– Мой стиль не фигуральный, а натуральный при твердости моего духа. Вралём я не бывал. От беды не бегал. На ногах не качался. Не лукавил. Не разумею изгибов лести!
Суворов гневался, и капитан-лейтенант Прончищев опомнился: напрасно ему взбрело в голову давать советы, и кому – Суворову!
Утром на корабль «Северный орел» к назначенному времени съехались командиры кораблей практической эскадры «Благополучие», «Счастье», «Слава России» и фрегата «Воин». Вся комиссия состояла из пяти человек при капитан-командоре Нанинге.
Суворов не заставил себя ждать. В десять часов утра он пришел на рейд под парусом на одномачтовой сойме[164] и ступил на правый, почетный трап «Северного орла».