Два века
Печальные осенние поля лежали вокруг да колкое жнивье, на котором паслась скотина. Облетевшая листва деревьев местами устилала дорогу богряно-желтым ковром.
Хотя Головины и считались Суворовым роднёй, Александра туда везли впервые. Он и радовался, и боялся – чего, сам не знал, – и торопил время. В одном месте дорогу тройке перебежала тощая, одичавшая за лето кошка. Она мяукала – вспомнив, должно быть, теплую печку – и страдала по легкомысленно покинутому дому.
– Кошка! Уж не лучше ли вернуться? – пробормотала Авдотья Федосеевна.
Александр понял, что мать чего-то боится.
– Кошка, матушка, не заяц! – попробовал Александр успокоить мать.
Кучер, не оборачиваясь, подтвердил:
– Кошка – к доброй встрече. Да ведь и то: бабьи приметы! Вот если попа встретишь, поворачивай оглобли. Это наверняка.
Часа через два на вершине холма, над серым от зябкой осенней ряби прудом, завиднелась новая усадьба Головиных – высокий дворец с большими окнами, белыми колоннами и круглой беседкой над лепным фронтоном красной крыши. Кое-где еще виднелся неубранный строительный мусор: битый кирпич, бревна, доски. Зияли известковые ямы. Торчали стойки неубранных лесов. Постройка дома только что закончилась. Правым от подъезда крылом дворец вплотную примыкал к старому одноэтажному, тоже каменному дому с железными ставнями на маленьких оконцах, построенному, пожалуй, в начале прошлого века, но стоявшему несокрушимо. Век нынешний и век минувший стояли плотно один к другому.
Авдотья Федосеевна велела кучеру подъехать к главному входу нового дворца. Тройка остановилась у дверей с зеркальными стеклами.
Из-за двери выглянуло чье-то испуганное лицо и спряталось. Долго никто не появлялся.
– Матушка, поедем назад, домой! – сказал Александр. – Нас не хотят пускать…
– Помоги мне выбраться.
Александр выпрыгнул из возка и подал руку матери. Она, кряхтя и бранясь, выбралась из экипажа.
– Смотри, не осрами меня в людях, – наставляла она сына. – Больше всего молчи. А если спросят, говори: «Да, сударь», «Да, сударыня».
– А «нет» нельзя? – спросил Александр.
Мать не успела ответить: зеркальная дверь отворилась, и оттуда выскочила сухая женщина, вся в черном, с пронырливыми светлыми глазами. Это была домоправительница Головина, Пелагея Петровна.
– Батюшки мои! Да это, никак, Авдотья Федосеевна! – воскликнула Пелагея Петровна. – Пожалуйте ручку, сударыня! Здравствуйте, матушка-барыня! Давненько к нам не жаловали. Сашенька-то как вырос – и не узнать! Пожалуйте, пожалуйте!..
Пелагея Петровна пропустила гостей в переднюю залу, велела кучеру отъехать на конный двор и заперла дверь на ключ.
В передней не было ни дворецкого, ни слуг. В доме стояла глубокая тишина.
– Как здоровье Василия Васильевича? – спросила Авдотья Федосеевна.
– Слава богу…
– А здоровье Прасковьи Тимофеевны?
– Тоже слава богу…
– Да что же это я ее не вижу? – обиженно проговорила Авдотья Федосеевна.
В былое время подруга всегда выбегала ей навстречу, чтобы обнять на самом пороге дома.
– Да все ли у вас благополучно? Тишина в доме, словно все вымерли…
– Ох, барыня-матушка! Коли правду сказать, не в час вы к нам пожаловали. Преогромное у нас несчастье приключилося! Такое уж несчастье, что и не знаю, как сказать. Господь нас за грехи карает!
– Да не пугай ты, Пелагея Петровна, – вишь, у меня ноги подкосились. Сказывай же!
Авдотья Федосеевна грузно опустилась на диван, сгорая от любопытства.
– Любимый-то кот барина, Ванька, залез в вятер[38] с живыми стерлядями, пожрал их всех, назад полез да в сетке и удавился!
– Насмерть?
– Насмерть, государыня, насмерть. Совсем окочурился кот. Было это еще утром. Стерлядей паровых заказал барин ради тебя, зная, что любишь. А теперь что мы будем делать? Как сказать про кончину котову? Матушка моя, да я и о твоем приезде доложить не смею… Покарал нас Господь!
– Да неужто вы все тут с ума посходили?! – рассердилась наконец Авдотья Федосеевна. – Не домой же мне теперь ехать! Дайте хоть согреться. Уж если хотите, я сама ему про Ваньку-кота доложу…
– Ой, государыня-матушка! – воскликнула Пелагея, и на лице ее появился сначала испуг, а потом радость. – Тебя-то он, матушка, выпороть не смеет и в дальнюю ссылку не пошлет… Уж вот вызволишь ты нас!
Пелагея Петровна убежала на цыпочках. Александр, осматриваясь, дивился и пышным завиткам лепного потолка, и узорчатому паркету, и высоким золоченым подсвечникам, в которых свечей еще ни разу не зажигали, – от свечи к свече тянулись по фитилям пороховые зажигательные нити. Два рыцаря в латах, с опущенными забралами, в стальных перчатках сторожили, опираясь на огромные мечи, вход во внутренние покои. Над огромным мраморным камином стояли между двумя китайскими вазами золоченые часы.
Стояла угрюмая тишина. Часы торопливо тикали. Так прошло еще порядочно времени. Стрелка приблизилась к трем, а часы прозвонили семь. В доме, откуда-то из глубоких покоев, подобно морской волне, набегающей на плоский песчаный берег, пронесся, возрастая, шорох. Дверь на верху лестницы распахнулась, по бокам ее встали в белых париках, голубых ливреях, шитых серебром, и в узких белых панталонах два бритых лакея. Затем в дверях показался важный господин в голубом кафтане. Авдотья Федосеевна подтолкнула Александра и встала с дивана.
Господин в голубом, несмотря на тучность, низко поклонился гостям и медленно и раздельно произнес:
– Добро пожаловать, государыня Авдотья свет Федосеевна с наследником Александром Васильевичем!
– Это он? – шепотом спросил у матери Александр. – Кланяться?
– Что ты! Что ты! Это дворецкий, – ответила Авдотья Федосеевна. Она сама едва удержалась, чтобы не ответить дворецкому тем же низким поклоном.
– Здравствуй, Потапыч, – проговорила она, приосанясь. – В добром ли здравии Василий Васильевич и Прасковья Тимофеевна?
– Вашими молитвами, барыня…
Дворецкий еще раз низко поклонился, повернулся и пошел впереди. Мать пошла за ним, держа Александра за руку. В то мгновение, как закрылись двери позади них, впереди распахнулись вторые. И стали по бокам еще два лакея в голубом посеребренном платье, в башмаках с пряжками. Первая пара лакеев обогнала гостей и пошла позади дворецкого. Затем открылось еще двое дверей, и наконец шествие, открываемое дворецким и шестью лакеями за ним, остановилось перед четвертой низкой одностворчатой дверью, обитой по войлоку рогожей и накрест драницей, точь-в-точь как у Суворовых при входе из сеней в прихожую. Дворецкий тихо стукнул в дверь и по монастырскому уставу прочел короткую молитву, прося разрешения войти.
– Аминь! – послышалось из-за дверей.
Дворецкий открыл дверь. Лакеи выстроились по сторонам ковровой дорожки и с низкими поклонами пропустили Суворову с сыном вперед. Авдотья Федосеевна вошла в следующий покой, у дверей церемонно, с приседанием, поклонилась и прошептала сыну:
– Да кланяйся же, неуч!
Александр отвесил в ту сторону, куда кланялась мать, почтительный поклон, и когда поднял голову, то удивился. Здесь было почти темно. Скудный свет осеннего дня едва сочился сквозь густой, свинцовый переплет маленьких окон со слюдяными стеклами. Нависли расписанные травами своды, некрашеный, из шашек соснового паркета пол скрипнул под ногами дворецкого, который тихо попятился и пропал. Убранство покоя было очень просто. Те же дубовые скамьи, что в родном доме Александра, впрочем покрытые коврами.
Наконец Александр увидел и того, кому, не видя, поклонился. В кресле-качалке сидел сам Василий Васильевич Головин. Из-под его сдвинутых, похожих на ласточкины крылья бровей смотрели, искрясь веселой насмешкой, карие глаза, румяные губы улыбались. Около него, положив руку на его плечо, стояла высокая, статная дама в богатом синем с серебром роброне. Ее прекрасные пышные волосы, причесанные по моде, с буклями, казались от пудры с проседью, а в ушах сверкали, соперничая с глазами, два яхонта[39] с лесной орех. А рядом стоял, прижавшись к ней, мальчик в алой косоворотке, плисовых[40] шароварах и козловых сапожках на высоких красных подборах[41].
Авдотья Федосеевна сделала реверанс, говоря:
– Здравствуй, государь мой Василий свет Васильевич!
– Здравствуй и ты, государыня Авдотья Федосеевна!
Александр еще раз поклонился хозяину, изучающе смотревшему на него.
Наконец Головин промолвил:
– Прасковья, чего ж, не рада, что ли, гостям? Пнем стоишь!
Произошло общее движение. Гостья и хозяйка кинулись одна к другой в объятия с восклицаниями и поцелуями. А мальчик подошел к Александру и, потянув за рукав, прошептал ему на ухо:
– А у нас кот Ванька удавился!
– Нам уже сказывали.
– Вот беда!
– Да какая же беда? Эка штука – кот!
– Да ведь какой кот! Кто теперь батюшке скажет?
– А не все одно кто?
– Да ведь он того пороть велит, а то и на торфы сошлет…
– Чего вы шепчетесь, Вася? – строго спросил сына Василий Васильевич.
– Да я, сударь-батюшка, спросил, как его звать…
– Что ж, у него имя долгое – никак не выговорить?… Ну, сударыня, – обратился хозяин к гостье, – угощу же я тебя сегодня! Сурскими стерлядями!..
Все, застыв, молчали.
Храбрец
Жена Василия Васильевича побледнела. Александр взглянул на нее и испугался. Он подумал: вдруг это она скажет про кота и муж велит конюхам выстегать ее плетьми! Хозяйка шевельнула губами, но Александр предупредил ее.
– Стерлядей-то кот съел! – сказал он, учтиво кланяясь хозяину.
– Как так?! – вскочив с кресел, закричал Василий Васильевич. – Ванька? Подать кота сюда! А кто за котом смотрел?
Вася подбежал к своей матери и, ухватясь за ее платье, испуганно смотрел на храбреца. Авдотья Федосеевна искала глазами скамью: у нее подкосились ноги.
– Позвать Пелагею Петровну! Пелагея! Пелагея! – кричал Василий Васильевич.
Вбежала Пелагея и, видя, что барин гневается, прямо бухнулась перед ним на колени и, стуча об пол лбом, лепетала:
– Не вели казнить, батюшка! Не знаю вины своей… Прости ты меня, нижайшую рабу твою!.. Не вели казнить!..
– Перестань причитать! Это верно, что кот Ванька стерлядей съел?
– Верно, батюшка. Съел, окаянный, съел!
– Всех?
– Всех, батюшка-барин, всех.
– Поди принеси кота! Как это мог кот столько рыбы сожрать?
– Да он только испакостил: у той голову отъел, у другой хвост…
– Подай сюда кота!
Пелагея упала ничком перед барином и, целуя сапог, молча мочила его слезами…
Александр выручил и ее.
– Кот-то, сударь, сам испугался да и убежал в рощу, – сочинил Александр.
– А ты откуда узнал?
– Да я сам видел: едем, а кот в рощу бежит…
– Какой масти кот?
– Да серый кот. Ну, малость хвост бурый. Огромный кот. С зайца.
– Верно. Да ты не врешь ли, малый?
– Он у меня на глаз такой быстрый, – похвасталась сыном Авдотья Федосеевна, – все сразу видит…
– Пелагея, встань! Кота, когда вернется, отправить в ссылку в Прозорово. Кроме вареной невейки, никакого продовольствия ему не отпускать. Пускай-ка поест черной каши!
– Слушаю, государь.
– Ступай. Коли б ты сама сказала, ну а гостя – выручил он тебя – пороть не приходится. Возрастай непытаный, немученый, ненаказанный. Грехи до семи раз прощаются. Прошу дорогих гостей в трапезную нашу палату!
Хозяин поднялся с кресел и пошел впереди в столовую. За ним последовала хозяйка, пересмеиваясь с Авдотьей Федосеевной и кивая на мужа. Вася, ведя за руку Александра, прошептал:
– Какой ты смелый!
– А чего мне бояться? Ведь меня в Семеновский полк записали.
– Нынче пять кошек будут без обеда. Вот увидишь… Тоже – «солдат»! Я матушку попрошу, и меня запишут. Ты смотри за столом помалкивай, а то худо будет.
Трапезная палата находилась тоже в старом доме. В низкой сводчатой комнате, освещенной множеством восковых свечей, в поставцах и на полках сверкали затейливые бутылки, стаканы, кубки из цветного стекла, серебряные ковши и чаши, высокие фарфоровые кувшины и кружки, оправленные в серебро. По коврам на стенах были развешаны ятаганы[42] в ножнах, украшенных цветными каменьями, огромные мечи и маленькие кинжалы, допетровские стрелецкие бердыши[43] и боевые топорики, но не было ни одного мушкета[44] и ни одного пистолета: видимо, хозяин не любил огнестрельного оружия.
Посреди трапезной, у круглого стола с семью ножками, стояло семь стульев с высокими спинками. За стульями навытяжку, по-солдатски, стояли лакеи в цветных кафтанах и париках. За стулом со спинкой повыше других стал сам дворецкий, в углу под иконой дожидался поп, мелко тряся седой головой.
Александр увидел, что на каждом стуле на шелковой подушке лежит сытая старая кошка, привязанная лентой к ножке стула.
Поп низко поклонился хозяину, прочитал молитву и ушел, всё кланяясь. По знаку хозяина дворецкий и четверо лакеев отвязали пять кошек и вынесли их на подушках. Кошки, видимо, привыкли к этой церемонии и лежали на подушках спокойно. Два лакея остались за теми стульями, где, не тревожась, лениво дремали остальные две кошки. Хозяин молча указал каждому его место. По правую руку от него занял место сын, правее его – хозяйка, по левую руку – Александр, а дальше – его мать. Все это происходило в полном молчании. Ни хозяин, ни сын, ни хозяйка, ни гости не проронили ни слова. Александр всему дивился, поглядывая на унылые лица слуг и испуганного Васю. Александр ему улыбнулся. Вася в испуге закрыл глаза. Взоры хозяйки и Александра встретились, и он увидел, что в глазах ее прыгают веселые зайчики. Александр рассмеялся вслух.
– Вторая вина! Трапезуй в безмолвии. И вторая вина прощается! – с угрозой сказал хозяин.
Александр догадался, что хозяин во всем держится числа семь и, значит, ему можно безнаказанно совершить еще четыре преступления.
Дверь отворилась. Вошли семь поваров в белых колпаках и поставили на стол семь блюд, сняли с них крышки и, поклонившись, молча вышли.
Снова открылась дверь, и в трапезную, шагая в ногу, вошли четырнадцать лакеев в красных с золотом кафтанах, с напудренными волосами и длинными белыми полотенцами, завязанными галстуком на шее.
Обед начался. Лакеи накладывали каждому из трапезующих по очереди из семи блюд. Первое блюдо оказалось щами. Александр, подражая хозяину, съел полную тарелку, дивясь, что остальные только отхлебнули по ложке. А две кошки, которым тарелку подносили лакеи, только понюхали и отвернулись. Каждой кошке, как и людям, служили двое: накладывали из всех семи блюд поочередно, меняли тарелки и приборы. Ни второго, ни третьего, ни четвертого, ни пятого, ни шестого, ни седьмого блюда никто, кроме хозяина, даже не отведал, и казалось, что и обеду конец. Но лакеи проворно убрали всё, дверь раскрылась в очередной раз, и вошли опять семь поваров с мисками, поставили их на стол и, сняв крышки, с низкими поклонами удалились. Во второй перемене первым блюдом был поросенок с гречневой кашей.
– Мне только каши! – сказал Александр лакею.
– Третья вина! Яждь то, что предлагается, – ответил на дерзость Александра хозяин. – И третья вина прощается…
Дрожь охватила Александра. Головин ел неопрятно, нагромождая около своего прибора корки хлеба и кости. Много пил вина, соль брал из солонки перстами, а поросячью ножку взял прямо в руку и грыз ее, ворча что-то про себя и шумно переступая под столом ногами.
Александр припомнил из «Юности честного зерцала», как отроку надо вести себя за столом, и скороговоркой, боясь, что его одернет мать, выпалил:
– «Будь воздержан и бегай пьянства, пей и яждь, сколько тебе потребно… Ногами везде не мотай, не утирай губ рукою, но полотенцем и не пей, пока еще пищи не проглотил»!
Головин застыл с костью, поднесенной ко рту. Остолбенели лакеи.
– Ну, еще что? – поощрил Александра хозяин.
– «Не облизывай перстов и не грызи костей. Над яствой не чавкай, как свинья, и головы не чеши. Около своей тарелки не делай забора из костей, корок хлеба и прочего. Когда перестанешь ясти, возблагодари Бога, умой руки и лицо и выполоскай рот».