– В какую роту зачислен? Видел Соковнина? В роте был? Капитану Челищеву явился?
Александр отвечал так же отрывисто и просто. Они напились чая почти в молчании, оделись, вместе вышли. Им подали коней. Вскочив в седло, дядя и племянник, приложив руку к шляпе, поскакали в разные стороны.
С первого же дня, проведенного в роте, Александр понял, почему премьер-майор Соковнин даже в праздники с рассвета в штабе. Приходилось спешить, чтобы подтянуть Семеновский полк до уровня других гвардейских полков. Надо было налаживать полковое хозяйство и осваивать огромное лесное болото, отведенное полку для поселения за рекой Фонтанкой. Оно простиралось, гранича восточной стороной с Песками и Невской перспективой, а с запада – с большой Московской дорогой, за которой начинались уже владения Измайловского полка.
В ротах, раскинутых по светлицам[64] и избам на большом пространстве, только еще складывался новый порядок. Солдаты ютились в плохо сколоченных из сырого леса помещениях, жили скученно и, терпя нужду в овощах, хворали цингой. Полковые дворяне жили на вольных квартирах, ближе к Адмиралтейству и дворцам, а некоторые из них, побогаче, имели там целые усадьбы и жили полным домом; эти отлынивали от строя и других трудов, сказывались, когда надо, больными.
Хлеб пекли даже и зимой в полевых печах под навесом. Ротные котлы топились в кое-как сколоченных сараях. Провиантское ведомство давало овес, сено, муку и соль, но капусты не хватало, и приходилось думать о своих, ротных, огородах, чтобы на следующую осень не остаться совсем без капусты, и о полковых луговых угодьях: сена также не хватало для коней.
Семеновский полк состоял наполовину из дворянских недорослей, наполовину из крестьян. Дворянская часть полка делилась на две партии. Солдаты победнее примыкали к премьер-майору Соковнину. Служба со всеми ее тягостями являлась для них работой, а движение по службе – сообразно заслугам и отличию – единственной жизненной дорогой. Недоросли из богатых и знатных семей – их звали в полку «красавцами» – стояли на иной позиции. Они окружали командира полка Апраксина. Им нужен был внешний блеск. Они делали карьеру не в полку, а при Дворе, ревностно относясь к любимому полку Елизаветы Петровны – Преображенскому. Еще бы: именно преображенские солдаты посадили ее на трон! Им доставался весь блеск почестей, а второй из трех полков петровской потешной гвардии – Семеновский, равный по старшинству и заслугам, выглядел пасынком.
В дворцовые и знатные караулы, на вахтпарады и разводы семеновцам, однако ж, надлежало являться хорошо одетыми, в отличной амуниции, маршировать и делать построения и выкидывать артикул ружьем не хуже прочих. Поэтому на Семеновский плац далеко за городом, близ Скотопригонного двора, на Московской дороге, по утрам скакали в сопровождении денщиков блестящие кавалеры в касках с бобрами, в богатых плащах. Тянулись возки, запряженные шестерней, с форейторами[65] впереди, с гайдуками[66] на запятках. На плацу, меся грязный снег сапогами, солдаты маршировали, строились, выравнивали ряды, выкидывали ружьями артикул…
Здесь, на плацу, под рокот барабанов, с тяжелым мушкетом на плече, Суворов узнал будничную, трудовую изнанку строевой жизни, которая его, мальчика, в Москве пленила своей внешней красотой.
Александра Суворова капитан Челищев сразу отметил как «безответного» солдата. За зиму не случилось, чтобы Суворов отказался от внеочередного наряда на работу или трудного поручения. Его чаще других отправляли принимать сено, муку и крупу на Калашниковскую пристань Александро-Невского монастыря, солонину из складов Петербургской стороны.
С раннего утра до ночи Александр оставался в ротах – обедал и ужинал у солдатского котла – и возвращался на квартиру к дяде в Преображенском полку в такой усталости, что оставалось только спать. С дядей, тоже очень занятым в своем полку, Александр виделся мельком, они мало говорили между собой, встречаясь только рано утром за чаем и изредка вечером, когда удавалось поужинать вдвоем.
Как-то дядя сказал:
– Брат Василий спрашивает письмом, как ты здоров, как служишь. Жалуется, что ты ему давно не пишешь.
– Я ему все разом отпишу подробно.
– Напиши не отлагая.
Суворов тут же сел к столу, сдвинул в сторону книги, очинил перо и написал отцу:
«Здоров. Служу. Учусь.
Привезенные из Москвы книги ни разу не раскрывались, кроме «Parle France». На книге Квинта Курция об Александре Македонском лежал рукописный устав полевой и караульной службы.
В марте полковые штапы баллотировали отличных солдат, и Александр Суворов, прекрасно аттестованный ротным командиром, получил отделение. Это прибавило ему забот. Пришлось следить, чтобы солдаты выходили в караул хорошо одетыми и на постах не засыпали. Надлежало уравнивать наряды, поручения и работы, разбирать споры молодых солдат, дрязги старых солдат с женами и ссоры солдатских жен между собой. Приходилось еще водить караулы, ставить часовых, проверять посты и пикеты в полку и в городе, у домов полкового командира и графа Лестока, лейб-медика Елизаветы, и, наконец, самому стоять часовым у Зимнего дворца на Мойке, при покоях великого князя Петра Федоровича.
Приближалась весна, а Суворову еще не удалось встретиться со своими сверстниками, записанными вместе с ним в полк в 1742 году в Москве. Князя Сергея Юсупова Александр видел только издали, когда он приезжал на плац в карете, поставленной на полозья. В ротах ни Юсупов, ни оба князя Волконских, ни Долгорукий ни разу не попались Суворову на глаза.
Ветры с моря приносили сырое тепло. Начались дожди. Набухали почки. И даже хмурые ели стали зеленее. Под ногами в полку везде хлюпала вода, под снегом побежали ручьи. Неву взломало. Прошел ладожский лед. По обычаю, комендант санкт-петербургской крепости под грохот крепостных и корабельных пушек зачерпнул невской воды серебряным ковшом и внес его в Зимний дворец. Открылась навигация. Начался светлый май. Гвардия уходила в лагеря.
Семеновцы тоже рассчитывали отдохнуть на лагерном приволье от тяжкой зимы. Однако объявили, что полк останется на все лето в своем городском расположении достраиваться и будет нести все караулы в городе. Двор Елизаветы Петровны отбыл в Петергоф.
Однажды семеновцев послали в караул и туда.
У всех гвардейских полков имелись на Неве свои гребные флотилии. Семеновских солдат посадили в лодки на Фонтанке. У Лоцманского островка шлюпки вышли из устья Невы.
Ветер дул с моря. В заливе зыбь порядочно качнула лодки, и солдаты вышли на берег мокрые, иззябшие, с зелеными от приступа морской болезни лицами. Прямо с берега солдат развели на посты.
Суворову пришлось стоять на часах в петергофском парке, у Монплезира, любимого павильона Петра. Отсюда открывался широкий вид на море. Финский берег тонкой синей зубчатой чертой показывал, где небо отделяется от моря. Одинокая финская лайба[67], раскрыв серые паруса, летучей мышью неслась в устье Невы. Рыбачьи лодки пятнали белесое море черными точками.
Ветер прохватывал часового насквозь, высушивая мокрую одежду, и, хотя солнце пригревало, Александра охватил озноб. Руки стыли. Зубы выбивали барабанную дробь. Суворов хотел уже вызвать свистком подчаска и попросить сменить его, как услыхал говор и смех. К Монплезиру по дорожке, усыпанной красным скрипучим песком, приближалась Елизавета Петровна, затянутая в рейтузы, в ботфортах со шпорами, в белом колете[68]и офицерской шляпе. Она звонко чему-то смеялась. А за ней, поотстав, шли, перебраниваясь, две старухи. Ветер вздувал их широкие платья колоколами.
Суворов вытянулся и сделал мушкетом на караул. Елизавета Петровна взглянула на него, расхохоталась и, остановясь, указала старухам на часового. Старухи, подойдя, продолжали спорить. Они говорили по-французски громко, не стесняясь, полагая, что часовой не может их понять.
Суворов немало удивился, узнав в одной из «старух» лейб-медика Елизаветы, француза Лестока, а в другой – канцлера Бестужева. В этот день при дворе была объявлена любимая игра Елизаветы Петровны – «метаморфоз»[69], и дамам было приказано быть в мужском, а кавалерам – в женском платье.
– Какая милочка! – сказала Елизавета Петровна по-русски, подойдя к часовому, и потрепала его по щеке. – Обратите внимание на эту девочку в мундире… Как тебя зовут?
– Александр Суворов, ваше императорское величество…
– Да ты уж не дочка ли гвардии полковника Василия Суворова, милашка?
– Сын… Так точно!
Лесток подошел к часовому и, взяв его за перевязь на груди, обратился к Бестужеву, продолжая с ним спорить:
– Вы гневаетесь, господин великий канцлер, ибо знаете, что не правы. В России все можно купить: генерала – за сто тысяч рублей, ну а этого солдата – за рубль. Вот и вся разница.
– Ах так! – воскликнула Елизавета Петровна. – Мы сейчас это испытаем, – продолжала она по-французски. – Алексей Петрович, дай рубль взаймы. У меня только червонцы.
Бестужев поднял юбку, достал из кошелька рубль и, сделав глубокий поклон, подал монету Елизавете.
– Ты мне понравилась, милочка, – сказала Суворову царица, – возьми рубль…
– Нет, ваше величество, устав караульной службы запрещает часовым на посту брать подарки, тем более деньги.
– Но я тебе приказываю!
– Тебе, дурак, царица дарит, бери! – прибавил Лесток, хлопнув Суворова по плечу.
Александр вспыхнул, отступил на шаг и крикнул по-французски:
– Если вы, сударь, еще раз коснетесь меня рукой, я вызову караул. Часовой – лицо неприкосновенное!..
– Ого! – в изумлении воскликнул Лесток, опустив руку. – Каков маленький капрал!
– Молодец! – похвалил Бестужев.
Елизавета Петровна кинула серебряный рубль на песок, к ногам Суворова, и сказала:
– Возьми, когда снимешься с караула… Видишь, граф, и в России есть непокупные.
Глава пятая
Соблазн
Стать литератором – эта мечта многих юных не миновала Суворова. «Разговор Герострата с Александром Великим в царстве теней» – так называлась его первая попытка влиять на людей не прямым примером своей собственной жизни, а рассказом о жизни других.
Александр раскрывал тетрадь и читал написанное им самим, как нечто новое, незнакомое, чужое.
«А в которую ночь Олимпиада родила Александра, и в ту пору сгорело преславное капище Эфесской Артемиды, зажженное от некоего бездельника Герострата[70], который, будучи пойман, в розыске сказал, что он учинил то не для иного чего, токмо чтоб каким-нибудь делом прославиться. Тогдашние эфесские волхвы столь срамное подеяние вменили в предзнаменование большого разорения и весь город жалостным воплем наполнили: зажглась-де где-нибудь свеча, которая со временем для такой же причины (ради славы напрасной) пламенем своим весь Восток выжжет…
Герострата казнили. Умер и Александр Македонский. Встретясь с ним в царстве теней, Герострат так приветствовал героя:
– Здравствуй, подражатель славы моей!
Но однажды Александр сжег написанное на огне свечи.
От бумаги остался лишь пепел. Глядя на него, Суворов в задумчивости сказал:
– Великой славе подобает и цель великая…
Прошло больше десяти дней, проведенных Александром за чтением книг и в размышлениях. Затем к Суворову явился Сергей Юсупов и рассказал, что графа Лестока арестовали и заточили в крепостной каземат. Лесток отказался принимать пищу и ничего не говорил при допросах. Его бывший адъютант – Шапюзо показал, что Лесток получал деньги из Пруссии и Франции и был близок с прусским и шведским посланниками. Председателем Следственной комиссии был назначен Апраксин. Комиссия решила допросить Лестока с «пристрастием». На первой пытке он ни в чем не признался и под кнутом страшно ругал Бестужева.
Дом Лестока Елизавета подарила Апраксину – со всей утварью, обстановкой и серебром.
Александр решил поселиться в ротной светлице, где ему приходилось иногда ночевать и раньше, будучи дежурным. О своем решении Суворов сказал командиру роты и Соковнину. Ни тот ни другой не удивились, только Соковнин заметил:
– Не было бы это тебе, Суворов, через силу.
Он только подлил масла в огонь, паливший Александра. Поселясь в роте, Суворов отказался от услуг своих хлопцев и оставил Шермака под их присмотром у дяди в Преображенском полку. Он решил твердо стать «на свои ноги». Денег, полученных от отца, у него оставалось немного. Он их послал на сохранение дяде и, получив за четыре месяца солдатское жалованье, увидел, что может расходовать на себя не более трех копеек в день. По табели 1720 года ему выдали медью два рубля восемьдесят пять копеек. Хоть и трудно, но надо было отказаться от чая с рафинадом, к чему он пристрастился с детства в отцовском доме.
Солдатский квас – его давали вволю – заменил Суворову чай. Бессменные кислые щи и каша, черный хлеб не являлись для Александра чем-то невероятным – он и раньше столовался иногда у ротного котла, – но теперь ничего другого не было. От тяжелой солдатской еды у Суворова начались желудочные боли, против которых ничего нельзя было придумать, кроме добровольного поста.
… Настала зима. Елизавета Петровна недолюбливала невскую столицу и особенно не жаловала хмурую и слякотную петербургскую зиму. Как обычно, она и в эту зиму объявила «шествие» в Москву всем своим Двором. Семеновцев отправили туда же, чтобы нести дворцовые караулы. Видя, что Суворову трудно, Соковнин приказал зачислить его в московскую команду.
– Соскучился, поди? Отдохни в родительском доме… Или ты не рад?
Суворов поблагодарил, но ничем не выразил радости. Он не мог, подобно другим, ехать в Москву на почтовых. Быть может, Василий Иванович и не отказал бы сыну в этом расходе, но Александру не хотелось ни о чем просить отца. Он решил идти в Москву вместе с батальоном походным порядком.
Первый поход
Знатные морозы сковали землю и реки. Вьюги заносили малоезженый тракт. Путь батальона лежал большей частью летником, лесами, а кое-где, для сокращения пути, – зимником, по ледяной глади озер и рек.