Своего товару прихватил, мелочь разную.
Ну, плывет, плывет... Где его хозяин пошлет на расторжку с гольдами, он и себе мехов наменяет. Он и в Бельго попал случайно. Купец посылал его куда-то на лодке, а начался шторм, сумрак опустился, была высокая вода, его и потащило, да и вынесло на бельговскую косу. Утром он огляделся гольды к нему приступают... Вот теперь я правильно рассказываю, оговорился Кешка, - а то бы непонятно было, чуть не пропустил я главного-то. Гольды позвали его к себе, ну, тамока он и Анну встретил, и все так и пошло. Ну вот. Ничего у него с ней не вышло, а как приплыл баркас, Иван ушел на этом баркасе вниз по реке. Так дальше ехал, опять торговал, помаленьку набирал меха. В Николаевск привез целый мешок соболей, сбыл по сходной цене - он тогда с американцами выгодно сторговался, - набрал себе товару и сам, от купца отдельно, пошел по осени обратно. Как встал Амур, купил он себе нарту и пошел нартой на собаках. И вышла ему удача: по дороге опять наменял у гиляков меха. Ну, паря, все бы ничего, да за Горюном напали на него беглые солдаты - тогда их тут много из Николаевска удуло, - напали они на него и маленько не убили. Конечно, все меха отняли...
Замерзал он израненный. Наехали на него гольды, отвезли к себе в Бельго. Там его шаманка признала, взяла к себе. Они с отцом ходили за ним, лечили его своим средством. Ну вот, оздоровел он и грустит, взяла его тоска. Амурская тоска - это такая зараза, беда. Как возьмет - ни о чем думать не станешь, полезет тебе всякая блажь в башку, ну, морок, он и есть морок. Нищий он, нагой, Иван-то, куда пойдет? Дожил до весны у гольдов. Лед прошел - плывут забайкальские земляки. Вышел он на берег. "Ну, Иван, сказывают, - Анюша долго жить приказала. Ждала тебя, ждала - не дождалась". Анюша-то ушла из дому темной ночью на Шилку - да и в прорубь. Не захотела богатого казака... Сказывают, как Ванча наш услыхал это, так и заплакал. Шаманка-то его жалеет, гладит по лицу, а у него по скулам текут слезыньки.
Эх, Амур, Амур! Сколько через него беды!.. - вздохнул Кешка. Иван-то и остался у гольдов, стал жить с шаманкой, как с женой, она свое шаманство кинула. Стали они зверя вместе промышлять. Жил он, как гольд, своих русских сторонился. Потом архирей приезжал, окрестил Ангу, велел им кочевать на Додьгу. Говорил Бердышову: "Отделяйся, живи сам по себе, заводи скот, хозяйство, а то огольдячишься. А мы тебе еще русских крестьян привезем, церковь на Додьге построим". Ну, однако, он уже теперь перекочевал, Ванча-то...
- Эх, паря, и баба у него, адали* малина, хоть и гольдячка, а красивая, - заключил Петрован Кешкин рассказ. - Игривая, язва! Как взглянешь - зачумишься, - покосился он посоловевшими глазами на темно-русую и миловидную Наталью Кузнецову. - Купец Серебров какие деньги давал Ивану, чтобы привел ее на баркас.
_______________
* А д а л и - как (забайкальский жаргон).
- Не взял Иван, - заметил Кешка.
- Тут какую русскую переселеночку дешевле сторговать можно, продолжал Петрован.
Наталья поднялась и отошла от костра к шалашу. Крестьяне слушали Петрована молча и с явным неудовольствием.
- Баб-то нет на Амуре, не хватает. Привезут баржу с арестантками, так их солдаты разбирают, - продолжал казак. - А уж переселеночки-то другое дело... У нас на Шилке ли, на Среднем ли Амуре есть деревни, богатеют через баб, отстраиваются... Тракт-то идет зимний, господа едут, купцы - и бабам работы много... - усмехнулся казак.
- Я у вас в Забайкалье свадьбы видел, - заговорил Тимошка Силин, так казаки калым за девок берут.
- Как же, это что казаки, что крестьяне - первая статья, - ответил Кешка. - У кого девок много, тот и богат. Замуж выдавать - с жениха калым.
- Это только разговор! - сказал Егор, не веривший, чтобы весь народ был так испорчен. Ему казалось, что казачишки хвалятся зря.
- Другой-то муж после с нее весь калым выверстает, - усмехнулся Петрован. - К купцу ее сведет на ночь на проезжую... У нас так бывало... Вот тебе и вся недолга!
- Жену-то! - воскликнула Наталья.
- А кого же? Что ж на нее глядеть, - пьяно усмехнулся Петрован.
- Будет врать-то! - сказал ему Кешка.
- Такого-то окаянного мужика топором зарубить! - с чувством сказала Наталья.
- Пошто ты его рубить будешь? Он не кедра тебе. Или на Кару* захотела? Там тебя надзиратель не спросит, хочешь ты али нет спать с ним... - с обидой в голосе проговорил Петрован. - А муж-то для тебя же старается... Ведь платят хорошо.
_______________
* К а р а - Каргийская каторжная тюрьма.
Петрован умолк, но в глаза никому не глядел.
Все молчали.
- Попутный потянул, однако, завтра будем на Додьге, - поднялся Кешка. - Пойти к себе, - зевнул он, - спать уж пора.
Вдали белели палатки, ветер доносил оттуда запах жареного мяса.
Казаки, распрощавшись с переселенцами, удалялись в отблесках костра.
- Накачало его в лодке-то, на земле не стоит, - кивнул Тереха Бормотов на захмелевшего, шатавшегося Петрована.
- Ну и Петрован!.. - вымолвила Наталья.
- Кешка-то поумней и поласковей его, - отозвался дед. - Вовремя его увел, а то твой-то чуть было не осерчал.
- Дать бы ему по бесстыжей-то роже, - сказал Егор, - знал бы, какие тут переселеночки...
День я му-учусь, ночь страда-аю
и споко-о-ою не найду-у,
вдруг тонко и пронзительно запел где-то в темноте Кешка.
- Вот барин-то услышит, он те даст!.. - поднимаясь, добродушно вымолвил Кондрат и, сняв с сука просохший армяк, стал надевать его, осматриваясь, как в обновке.
Я не подлый, я не мерзкий,
а раз-уд-далый ма-аладец!
еще тоньше Кешки подхватил Петрован.
- Тянут, как китайцы, - улыбнувшись, покачала головой Наталья, выглядывая из-под полога, где она укладывала ребятишек.
Перемокли, передрогли
от амурцкого дождя-я-я,
вкладывая в песнь и тоску и жалость, вместе нестройно проголосили казаки.
Отыш-шите мне милую,
рас-скажите страсть ма-ю...
- Ну и жиганы!.. - засмеялся дед, хлопая себя ладонями по ляжкам.
Всем было смешно: понравилось, как горланят казаки. Даже Егор уж не сердился на них. "Жизнь их собачья! - подумал он. - На Каме тоже зимой тракт. До продажи жен там не доходили, но из-за денег много было греха, и разврат кое-где заводится от городской жизни, - люди идут на все, лишь бы нажиться на чужом. А тут, видно, нрав людской еще жестче".
Егор подумал, что старосел на Додьге - птица одного полета с этими казаками, надо будет и с ним ухо держать востро. Тут он вспомнил оружейника Маркела Хабарова, который остался на устье Уссури. У того были другие разговоры и рассказы про другое...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
На другой день погода установилась. С утра дул попутный ветер, и плоты шли под парусами. К полудню ветер стих, но казаки ручались, что если навалиться на греби, то к вечеру караван достигнет Додьги.
Был жаркий, гнетущий день. Солнце нещадно палило гребцов, обжигая до пузырей их лица и руки. Зной перебелил плахи на плотах и так нагрел их, что они жгли голые ноги.
Жар повис над водой, не давая подняться прохладе. Река как бы обессилела и, подавленная, затихла. По ней, не мутя глади, плыли навстречу каравану травянистые густо-зеленые луга-острова. Высокая и строгая колосистая трава, как рослая зеленая рожь, стояла над низкими глинистыми обрывами, и воды ясно, до единого колоса, отражали ее прохладную тень.
Было непривычно тихо. Казалось, жар горячими волнами набегал на лица гребцов, словно в неподвижном воздухе бушевала невидимая буря. Еще жарче стало, когда казаки подвели караван под утесистый берег. Зной, отражаясь от накаленных скал, томил людей двойной силой.
- Экое пекло! - жаловался, обливаясь потом, сидевший у огромного весла, почерневший от жары Барабанов.