— Не отчаивайся; вот знаменитый врач, который поможет тебе… предчувствия меня не обманывают… верю твердо, и ты, мой милый друг, верь также.
— Ах, господин врач! спасите меня… — могла только выговорить умирающая.
Минута… две… три… до пяти глубокого, гробового молчания; они сочтены были на сердце супруга ледяными пальцами смерти.
Наконец Фиоравенти подошел к нему.
— Она…
И врач остановился.
Эренштейн впился в него глазами, жадными, как голодные пиявицы, слухом, острым, как бритва, которая режет волос: рот его был открыт, но не произносил ничего. Он весь хотел сказать: жизнь или смерть?
— Она…
И врач опять остановился.
Лицо барона стало подергивать.
— Она будет спасена, ручаюсь в этом жизнью своею, — сказал с твердостью Фиоравенти — и ужасная статуя барона сошла будто с своего пьедестала. Эренштейн озарился весь жизнью; молча он пожал руку Антонио и тянул ее к себе, чтобы прижать к губам. Врач отнял руку.
— Она будет спасена, и ваш ребенок также, — прибавил он шепотом, — только с условием от меня…
— Все, что угодно, — отвечал барон.
— Не думайте, что мое требование будет так легко для вас.
— Ничего не пожалею; требуйте моего имущества, моей жизни, если хотите.
— Вот видите, я итальянец и лекарь: простым словам не доверяю… дело идет о моем благосостоянии… мне нужна ваша клятва…
— Клянусь…
— Постойте… я видел там духовника…
— Понимаю, вы хотите… идем.
Они вошли в соседнюю комнату.
Там стоял старец священнослужитель с святыми дарами, готовясь отрешить ими земного от земли и дать ему крылья на небо.
— Отец святой, — произнес торжественно барон, — будьте посредником между мною и живым богом, которого призываю теперь в свидетели моей клятвы.
Священник, ничего не понимая, но увлеченный необыкновенным голосом хозяина, возвысил чашу с дарами и преклонил благоговейно белую, как лен, голову.
— Теперь говорите за мною, — прервал дрожащим голосом Фиоравенти, будто испуганный священнодействием, — но помните, что двадцать минут, не более, осталось для помощи вашей супруге. Упустите их — пеняйте на себя.
Эренштейн продолжал таким же торжественным, глубоко изливающимся из души голосом, но так, чтобы его нельзя было слышать в спальне жены:
— Если моя Амалия будет спасена, клянусь всемогущим богом над пречистым телом его единородного сына, и да погибну я в муках адских, да погибнет, как червь, род мой, когда я преступлю клятву эту…
Тут он обратил глаза на врача, ожидая его слов.
Врач с твердостью произнес:
— Если у меня родится сын, первенец…
Барон повторил:
— Если у меня родится сын, первенец…
— Году отдать его, сына моего, падуанскому врачу Антонио Фиоравенти…
Барон остановился… к сердцу его прилил горячий ключ… Он взглянул на искусителя всею силою своих понятий… Этот взгляд напомнил ему приключение в Риме… Он узнал своего противника и угадал свой приговор.
— Говорите же, господин барон: из двадцати минут убыло уже несколько…
Эренштейн дрожащими губами продолжал:
— Году отдать его, сына моего, падуанскому врачу Антонио Фиоравенти, тому самому, которого я, лет за пять тому, оскорбил без всякой причины и у которого я ныне, пред Иисусом Христом, отпустившим грехи самому разбойнику, прошу униженно прощения…
— Прощения?.. А!.. Нет, гордый барон, нет теперь пощады!.. Пять лет ждал я этой минуты… Говорите: клянусь И повторяю мою клятву отдать моего первенца, когда ему минет год, лекарю Фиоравенти с тем, чтобы он сделал из него со временем лекаря; почему властью отца и уполномочиваю над ним господина Фиоравенти, а мне не вступаться ни в его воспитание, ни во что либо до него касающееся.
Если ж у меня родится дочь, отдать ее за лекаря… Один он, Фиоравенти, имеет право со временем разрешить эту клятву.
— Нет, я этого не произнесу…
— Спасите меня, умираю!.. — послышался из другой комнаты ужасный голос госпожи Эренштейн.
И барон немедля проговорил все слова Фиоравенти, одно за другим, могильным голосом, как будто читал свой приговор казни. Холодный пот капал со лба его; кончив, он упал без сил на стул, поддерживаемый верным служителем Яном и священником, давно неравнодушными свидетелями этой ужасной сцены. Оба спешили подать ему помощь.
Между тем Фиоравенти бросился в спальню.
Через несколько минут Эренштейн открыл глаза, и первый звук, который он услышал, был крик младенца.
Все было забыто.
Он осторожно подошел к дверям спальни и приложил к ним ухо: родильница тихо говорила… она благодарила врача.
Врач возвратился и сказал:
— Господин барон! поздравляю вас с сыном.
Глава третья
Было ли исполнение?
О тайне Царской никто не узнал [30] : но все примечали, что крепко
Царь был печален — он все дожидался: вот придут за сыном;
Днем он покоя не знал, и сна не ведал он ночью.
Время, однако, текло…
Сказка о царе Берендее… Жуковский
Госпожа Эренштейн, ничего не подозревая, в благодарность врачу дала своему сыну имя, которое он носил. Маленький Антон был пригож, как розан; с каждым днем расцветал он более и более под лучом ее взоров, согреваемый ее нежными попечениями; вместе с ним расцветала и мать. Отец только наружно утешался им; мысль, что отдал его итальянцу, будто продал сатане, что из него будет только лекарь, убивала все радости его. Часто взгляд на младенца, обреченного такому позору, исторгал слезы из глаз барона; боясь, однако ж, чтобы жена не заметила их, он пожирал эти слезы. Лекарь!.. Боже мой! Что скажет свет, что скажут родные, друзья, а пуще неприятели, когда узнают о назначении баронова сына? Как объявить жене? Это убьет ее. Лучше б не родиться несчастному!
— Милый друг! — говорила однажды баронесса, держа на коленях прекрасного малютку и вся пылая от любви к нему. — Недаром астрологи напророчили нашему сыну столько даров. Полюбуйся им; посмотри, какой ум, сколько огня в его глазах; он глядит на нас, будто нас понимает. Кажется, так и горит на нем звезда величия и славы! Кто знает, какая высокая доля ждет его! Ведь и король богемский, Подибрад, был простой дворянин…
Эти слова раздирали душу отца.
— Друг мой! — говорил он. — Грешно отцу и матери заранее пророчить судьбу детей своих; эта самонадеянность может оскорбить провидение, которое лучше нас знает, что делать с ним, к чему его ведет.
— Правда, — отвечала мать, смущенная каким-то предчувствием, а может быть, и грустью, проницавшею в словах и глазах мужа. — Правда, эти пророчества могут оскорбить господа. Будем только молиться ему, чтобы он не отнял его у нас. О, тогда не переживу моего Антона.
И мать перекрестила младенца во имя отца и сына и святого духа, боясь, чтобы гордые желания ее в самом деле не навлекли на него гнева божьего, и прижимала его к груди своей, в которой сердце билось, как ускоренный маятник, и все было что-то не на месте.
Зачем живет этот сын, этот обреченник на горе и стыд родителей? Что ему в жизни лекарской? Лучше б господь прибрал его теперь вовремя на небо, в лик своих ангелов!.. Или почему не приберет самого отца?.. Тогда клятве не было б исполнения: мать не давала ее, мать и сын будут счастливы.
Так думал отец и гордый барон. Не раз приходило ему на мысль самовольно нарушить клятву. Никто не знал о ней, кроме старого духовника и Яна; духовник схоронил свою тайну в стенах какого-то монастыря, а в верном служителе умерла она. Но сколько барон ни был бесхарактерен, слабодушен, все-таки боялся вечных мук.