-- Оставьте, ничего, -- сказал Озирис. -- Ей надо как-то развлекаться. Я-то ее развлекать не могу. Я снимаю ей квартиру, одеваю ее, балую, но у меня ведь банк. Голова забита расчетами. Будь я таким вот Стопвэлом или Махеддином -- по сей день пас бы ослов в Египте.
Он встал. Побарабанил по оконному стеклу.
Последние слова придали этому человеку такое величие, что Жак чуть отступил, чтобы охватить его взглядом. Быть может, то, что он в состоянии разглядеть -- лишь подножие? Ему почудилось, что некий гранитный Озирис, восседающий на пяти ярусах мертвецов, улыбается с неизмеримой высоты, а вокруг него -- небосвод в созвездиях цифр.
Озирис прервал молчание.
-- Вот так, -- сказал он, -- такие-то у нас дела. А вот и сводка биржевых курсов. Мне надо идти. Вы со мной? Вам сейчас куда? Могу подвезти.
Нестор взял свое пальто и цилиндр. Нет. Перед Жаком был знакомый Нестор-простофиля. Его рога не были рогами быка Аписа.
В приемной молоденький телефонист наклеивал на конверты марки.
Что вы делаете, Жюль? -- спросил Озирис. -- Вы наклеиваете марки по пятьдесят сантимов на городские письма?
Других под рукой не оказалось, г-н Озирис, и я подумал...
Зря подумали, вы уволены.
Лик Озириса был воплощением непреклонности. Служащий пошатнулся.
-- Без возражений, -- прикрикнул Озирис, -- пройдите в кассу. Вы уволены.
Хлопнула дверь.
На лестнице Жак все еще видел перед собой искаженное лицо человека, потерявшего работу. Под сводом парадного он решился. На тротуаре заговорил.
Г-н Озирис, -- сказал он, -- извините, мне надо бежать. Но окажите мне одну милость. Это насчет Жюля. Вы были несправедливы. Вы потеряли из-за него всего один франк. Почему вы его увольняете?
-- Почему? -- Озирис помолчал. -- Потому что ЭТОГО, милый мой Жак, ЭТОГО я могу избежать.
Затем, уже с обычным своим выражением, благодушно распрощался. Автомобиль отъехал.
Жак остался один на площади биржи. В ушах у него продолжало звучать заглавное ЭТО Озириса; он так и видел, как египтянин, произнося это слово, треплет его за отворот пальто, словно за ухо.
Фраза казалась туманной, высокой и таинственной. В ней ему вновь почудилось что-то от улыбки колоссов.
Скорее всего, никакого смысла, кроме финансового, в ней не таилось; то была лишь наглядная демонстрация
метода, обеспечившего могущество Озирисов, способных снести самые тяжелые потери, глазом не моргнув -- если только потери эти неизбежны. Но мысль Жака забегала вперед, обобщала.
Он решил на основе этой фразы, чего бы то ни стоило, выстроить себе характер, подковаться свинцом, облечься в какую-нибудь униформу.
Я болтаюсь неприкаянно в самом себе, думал он, и ЭТОГО я могу избежать. Остальное -- Божья воля.
Обходя биржу по четвертому кругу, он увидел за воротами уволенного служащего Озириса. Жюль выглядел на диво веселым. Он играл в салки с велосипедистами из агентства "Гавас".
-- Странная страна, -- пробормотал Жак.
Именно так выразился бы ангел, сошедший посетить этот мир, спрятав крылья под заплечным ящиком стекольщика. Он добавил:
-- Под какой униформой сумею я спрятать мое слишком громоздкое сердце? Его все равно будет видно.
Настроение Жака вновь омрачилось. Он прекрасно знал: чтобы жить на земле, надо следовать ее изменчивой моде, а сердце здесь нынче не носят.