После этого он услышал тяжелую походку О'Коннора. О'Коннор всегда ступал так, даже когда преследовал преступника.
Дверь бесшумно приоткрылась, и в палате появился отец Лайон, маленький миссионер. Кент ожидал его появления: священник не был знаком с уголовным кодексом и признавал только те законы, которые соединяли сердца людей на этих диких просторах. Он вернулся, сел у постели Кента, взял его руку и крепко держал так. Ладони у него были не мягкие и гладкие, как бывает у духовных пастырей, а сильные и натруженные, но в то же время добрые и нежные, как у человека, исполненного состраданием к ближнему. Он любил Кента вчера, когда тот был чист перед Богом и людьми, и продолжал любить его сегодня, когда на душе его лежало пятно, смыть которое он мог лишь ценой собственной жизни.
— Мне жаль вас, приятель, — сказал он. — Мне очень вас жаль.
Кент ощутил комок в горле, и это была не кровь, которая с самого утра постоянно выступала у него на губах. Рука его ответила на пожатие ладоней миссионера. Затем он указал на окно, за которым открывалась панорама сверкающей реки и зеленых лесов.
— Трудно расстаться со всем этим, mon pere 2 , — произнес он. — Но, если не возражаете, я бы предпочел не говорить об этом. Это не страх. И стоит ли так убиваться из-за того, что жить осталось совсем немного? Оглянешься назад: ведь совсем недавно был еще ребенком, просто маленьким мальчиком.
— Время бежит быстро, даже очень быстро.
— Ведь правда, как будто только вчера… или совсем недавно?
— Да, как будто… совсем недавно.
Лицо Кента осветила озорная улыбка, которая давным-давно завоевала сердце маленького миссионера.
— Я на это так смотрю, mon pere. В жизни у нас — сколько ни живи — есть только вчера, сегодня и завтра. Поэтому все равно, когда оглядываться, в семьдесят или в тридцать шесть. Конечно, если смотреть назад, а не вперед. Как вы думаете, они теперь освободят Сэнди Мак-Триггера?
— Не сомневаюсь. Ваше заявление было воспринято как признание умирающего.
В отличие от Кента маленький миссионер явно нервничал.
— Есть кое-какие дела, сын мой… дела, которые я бы хотел обсудить с вами. Не можем ли мы поговорить о них?
— Вы говорите…
— … Прежде всего о ваших близких. Помнится, вы как-то говорили, что у вас никого не осталось. Но ведь, наверное, кто-то все же есть еще где-нибудь?
Кент покачал головой.
— Нет, никого нету. Последние десять лет эти леса были мне отцом, матерью и домом.
— Тогда, может быть, какие-то дела, которые вы хотели бы препоручить кому-то… Может быть, мне?
Лицо Кента прояснилось, и на мгновение в глазах его заиграли веселые огоньки.
— Забавно, — хохотнул он. — Раз уж вы заговорили об этом, mon pere, самое время подумать о завещании. Я купил здесь несколько клочков земли. Сейчас, когда дорога от Эдмонтона доходит почти до нас, цена на них подскочила с восьмисот долларов — столько я за них уплатил — почти до десяти тысяч. Продайте их, а деньги употребите на ваше дело. Сколько возможно, потратьте на индейцев. Они всегда были мне как добрые братья. И давайте обойдемся без бумаг и подписей.
Глаза отца Лайона потеплели.
— Бог да благословит вас, Джимми, — произнес он, называя Кента, как и раньше, уменьшительным именем. — И я думаю, Господь многое простит вам, если у вас достанет духа просить его об этом.
— Я уже прощен, — отозвался Кент, глядя в окно. — Я это чувствую. Я знаю это, mon pere.
Миссионер беззвучно молился. Он знал, что Кент принадлежит. другой вере, и не предлагал ему того, что предложил бы своему единоверцу. Минуту спустя миссионер встал со стула и взглянул на Кента. Он увидел перед собой открытое лицо человека, которого знал много лет, привычный взгляд серых глаз, без тени страха в них, и улыбку, такую же, как прежде.
— Я хочу просить вас о серьезной услуге, mon pere, — обратился Кент к миссионеру. — Если мне суждено прожить еще день, то пусть в этот день никто не напоминает мне, что я умираю. Если у меня еще остались друзья, пусть они навестят меня, поговорят со мной, пошутят. Я хотел бы выкурить мою трубку. Не худо было бы, если бы вы прислали мне коробочку сигар. Кардиган не станет возражать. Можете вы это устроить? Вас послушают. И, пожалуйста, пока вы не ушли, попросите, чтобы мою кровать подвинули поближе к окну.
В тишине отец Лайон закончил свою молитву. Затем, не в силах больше сдерживать душевный порыв и непреодолимое желание испросить у своего Бога немного милости к умирающему, он произнес:
— Скажите, мальчик мой, вы ведь жалеете о содеянном? Вы раскаиваетесь, что убили Джона Баркли?
— Мне не в чем раскаиваться, — ответил Кент. — Что сделано, то сделано. Не забудьте про сигары, mon pere.
— Не забуду, конечно, — ответил маленький миссионер и пошел к выходу.
Когда дверь за ним закрылась, улыбка вновь заиграла на лице Кента. Он тихо рассмеялся, и тут же предательские капельки крови выступили у него на губах. Игра сыграна! Самое забавное, что никто никогда не будет знать правды. Кроме него… и, может быть, еще одного человека.
Глава 2
За окном была весна, потрясающая северная весна. Кент упивался ею, несмотря на неослабевающую хватку смерти в груди. Взором своим он пытался окинуть обширные пространства лежащего за окном мира, который еще совсем недавно принадлежал ему.
Кент вспомнил, что именно он предложил Кардигану построить «его больницу» на этом пригорке. Отсюда открывался вид и на реку, и на поселок. Больница представляла собой грубое некрашеное строение, сложенное из неструганых бревен, которые все еще источали приятный запах ели. Аромат этот вселял в людей радость и надежду. Серебристые сучковатые стены, на которых местами выступила золотисто-коричневая смола, свидетельствовали о том, что жизнь продолжается: прилетали дятлы и долбили бревна, которые как бы оставались частью леса; рыжие белки резвились на крыше, легко перебегая с места на место на своих мягких лапках.
— Жалко мне человека, который решится умереть среди этой красоты, — говорил годом раньше Кент, когда они с Кардиганом задумали строить здесь больницу. — А если и умрет, когда такое перед глазами, значит, туда ему и дорога, — смеялся он.
Сейчас этим человеком был он; он умирал здесь, взирая на величие окружающего мира.
Взгляд его скользнул на юг, слегка переместился на запад, потом на восток — повсюду лесу не было ни конца ни края. Казалось, будто огромное разноцветное море вздымает свои бурные валы на много миль вокруг, до самого горизонта, сливаясь вдалеке с голубизной небес. Не раз сердце его сжималось при мысли о двух полосках стали, которые ползут сюда из Эдмонтона фут за футом, собираясь покрыть расстояние в сто пятьдесят миль. Это казалось ему святотатством, преступлением против природы, убийством любимых его просторов! Ибо душа его воспринимала эти просторы не просто как еловые, кедровые и пихтовые леса, березняки и тополя, не просто как огромный необжитой мир рек, озер и болот. Мир этот был для него существом одушевленным. Кент любил его больше, чем людей. Это был его Бог, его тайная вера. Она притягивала к себе крепче, чем любая религия на свете, она позволяла ему проникать к себе в душу все глубже и глубже, поверяла ему свои тайны, столь бережно хранимые, одну за другой, и перелистывала — страницу за страницей — самую великую на свете книгу.