Холодная вода обладает тем преимуществом, что оставляет рану в полном покое и позволяет избежать преждевременного наложения повязки; это очень важно, потому что, как показывает опыт, контакт с воздухом в первые дни может быть пагубным.
Поэтому я беру четыре мешка из водонепроницаемой ткани, которые подвешиваю с помощью шнурка над четырьмя ранеными. Пятый может ходить с больной рукой на перевязи. Я проделываю в мешках маленькие отверстия, вставляю в них подобие трубочки из тонкой веточки эвкалипта, из которой удаляю шомполом сердцевину.
Наполнив мешки водой из ручья, я регулирую струю, затем, направив на раны тоненькую струйку, оставляю дежурного, который должен пополнить мешки, как только вода вытечет.
Надеюсь, что через четыре дня такого лечения, а может быть, и раньше, раненые начнут поправляться и мы сможем продолжить путешествие.
Этот вынужденный отдых, на который нас обрекло несчастье, приключившееся с нашими товарищами, небесполезен и для других участников экспедиции, а также для лошадей, как тягловых, так и верховых. В лагере царит оживление, которое приятно наблюдать. Тут поселенцы чистят карабины, почерневшие от пороха, там надраивают до блеска чистое оружие или чинят порванную одежду с ловкостью прилежной хозяйки. Я думал, что только французские солдаты способны так умело ставить заплаты или штопать мундиры. Теперь я с удовольствием отмечаю, что и англичане отлично усвоили эти навыки.
Двадцать четыре часа проходят спокойно, ухудшения здоровья среди больных тоже не наблюдается. Том отлично за ними ухаживает. Достаточно сказать, что они начали есть, даже тот, у кого я оперировал щеку. Я не сторонник диеты, особенно для таких молодцов. Они потеряли много крови, и я стараюсь поддержать их теми продуктами, которые они в состоянии съесть. Диета только затягивает лечение и, следовательно, увеличивает плату врачу. Лично я не хочу никакой другой платы, кроме крепкого рукопожатия, а его я уже получил, Но двоих моих пациентов тяготит такое бездействие. Как лучшие представители армии, они должны были бы подавать пример дисциплины. Ничего подобного. Они ропщут, хотят встать и готовы рыскать по кустам за дичью. Я использую весь свой авторитет, чтобы запретить им подниматься. Сириль ворчит, Робартс тоже выражает неудовольствие.
– Послушай, – говорит мой босеронец, – как можно вести такую жизнь?
– А я! – подхватывает Робартс, – Вы думаете, мне тут очень весело? Пусть мне дадут виски, джина, все равно что. И разрешат снова вести нормальную жизнь. Ради бога, Б…, позвольте мне проехаться верхом.
– Немного терпения, друзья. Вы уже делали, что хотели. Вы храбро сражались, а теперь надо умерить пыл.
– Как – умерить? – вскричали они одновременно. – Что значит – умерить пыл? Нам уже вот как хватило спокойствия!
– Потерпите, – настаиваю я, – Вы ранены. Еще три дня, и вы будете делать что хотите. Но пока вы подчиняетесь мне. Иначе, дорогие друзья, я пришлю санитаров, которые заставят вас успокоиться.
В двадцати шагах от "полевого госпиталя" я сталкиваюсь с двумя девушками, которые приветливо со мной здороваются.
Мисс Мэри пожимает мне руку, как принято у англичан.
– А вы, мисс Келли, – говорю я хорошенькой ирландке, – не хотите поздороваться со мной за руку?
– Но, мсье…
– Признайтесь, что вы на меня сердитесь.
– Я, мсье? Почему?
– Конечно, я ничего не знаю, но, может быть, вы считаете, что я не излечиваю достаточно быстро кое-кого, кто тоже полагает, что время тянется слишком долго, и отчаянно скучает.
– О мсье! Если бы я смела…
– Что бы вы тогда сделали, мисс?
– Я бы попросила у мисс Мэри разрешения пойти ненадолго к этим джентльменам.
– Я не только разрешаю тебе, дорогая Келли, но и хочу спросить мсье Б…, не можем ли мы обе, не утомляя раненых, побыть там немного.
– Пожалуйста, я разрешаю.
Это единственный способ удержать их от безрассудства.
Будучи уверен, что мои предписания теперь будут выполняться, я иду к повозке, в которой находится мое оружие, беру ружье, охотничьи патроны и четыре боевых – кто знает, что может приключиться! Затем отвязываю Мирадора и зову Тома, который, увидев, что я снаряжен для охоты, делает то же самое.
Уже в течение нескольких дней происходит нечто странное, какая-то чехарда в отношениях. Сириль, продолжая любить меня по-братски, теперь всецело подчиняется Робартсу. Том по-прежнему питает к своему хозяину – майору фанатичную привязанность, а между тем постоянно ходит за мной по пятам.
Никто и не думает сетовать по этому поводу, ибо отношения наши стали более близкими после пережитых вместе опасностей. Но эта симпатия особенно сильна между теми, кем владеют одинаковые чувства, и поэтому Робартс и Сириль, два простодушных гиганта с любящими сердцами, стали неразлучны так же, как ваш покорный слуга и Том, старый туземный неграмотный врачеватель, прирожденный колдун Австралийского континента.
Я делаю знак МакКроули, который понимает меня с полуслова, и мы втроем отправляемся на охоту, вооруженные, однако, как для войны.
– Эй, господа! Куда это вы направились? – окликает нас сэр Рид.
– Собираемся одним выстрелом убить двух голубых журавлей, сэр.
– Выход из лагеря запрещен, господа.
– Но, сэр, мы же не в одиночку.
– Пожалуйста, не возражайте, господа дилетанты. Вы должны получить разрешение на выход и взять с собой четырех человек.
Мы опускаем головы как провинившиеся школьники. Том пытается спасти положение, приводя свои доводы,
– Мастер, они ушел, далеко, назад, еще солнце.
– Ты с ума сошел, старина. Аборигены, возможно, находятся в ста шагах. Так что компания не помешает, не так ли?
– Конечно, сэр.
– Фрэнсис, – позвал скваттер канадца, – сопровождайте этих господ и возьмите с собой еще трех человек.
– С удовольствием, метр! – ответил бесстрашный канадец.
– Мсье, – обратился он ко мне, – я счастлив получить возможность поговорить с вами по-французски. Я ведь из Квебека.
– Значит, вы любите Францию? – спросил я, протягивая ему руку, которая исчезла в его огромной ладони.
– Да, мсье, – отвечает он по-французски. – Мы там все в душе французы.
– Ну что ж, дорогой соотечественник, на охоту! Мы еще успеем наговориться, Менее чем через час мы очутились в земном раю для охотников. Куда ни глянь – мириады птиц со сверкающим оперением, яркие, как фейерверк, они улетают от нас, шумно взмахивая крыльями. Стада кенгуру, порой насчитывающие более трехсот особей, удаляются огромными скачками, унося малышей в сумках.
Мирадор бегает, вертится, носится, высунув язык, он радостно возбужден.
– Эй, пес, что ты там нашел? Отлично, Мирадор, отлично, умница!
Собака издает глухое рычание, шумно вдыхает воздух. Ее черный нос подрагивает, уши встают и опускаются, как будто она призывает слух на помощь обонянию. Значит, здесь прошел зверь. Мирадор рвется вперед, ускоряя бег…
– Молодец, Мирадор! Давай! Молодец, пес!
Под оглушительные крики попугаев я продвигаюсь шаг за шагом, заинтригованный, держа палец на курке. И вот до меня доходит волна воздуха, пропитанная характерным запахом зверя, который я прекрасно различаю. Это похоже на запах лисицы, только более резкий, ближе к запаху животных, именуемых вонючками[11].
Вскоре Мирадор загоняет какое-то животное в заросли гелиотропов, где оно бьется и хрипит, чувствуя свой конец, бросается вперед, потом отступает назад. Мне это начинает надоедать.
– Пиль, Мирадор, пиль! – кричу я.
Собака делает рывок.