- О, господи, - зашамкал обитатель бревенчатого домика, протягивая руки к восходящему солнцу. - Боже, боже! Все те же сны! Те же самые сны!
Произнеся эту жалобу, старик заплакал и, шаркая ногами, побежал по тропинке вокруг дома. Обыкновенный петух, собиравшийся в эту минуту
пропеть в третий раз, вышедший для этой цели на середину двора, кинулся прочь; сгоряча он сделал несколько поспешных шагов и даже уронил перо,
но вскоре опомнился, вылез на плетень и уже с этой безопасной позиции сообщил миру о наступлении "утра. Однако в голосе его чувствовалось
волнение, вызванное недостойным поведением хозяина домика.
- Снятся, проклятые, - донесся до Остапа голос старика. Бендер удивленно разглядывал странного человека с бакенбардами, которые можно найти
теперь разве только на министерском лице швейцара консерватории.
Между тем необыкновенный господин завершил свой круг и снова появился у крыльца. Здесь он помедлил и со словами: "Пойду попробую еще раз",
- скрылся за дверью.
- Люблю стариков, - прошептал Остап, - с ними никогда не соскучишься. Придется подождать результатов таинственной пробы. Ждать Остапу
пришлось недолго. Вскоре из домика послышался плачевный вой, и, пятясь задом, как Борис Годунов в последнем акте оперы Мусоргского, на крыльцо
вывалился старик.
- Чур меня, чур! - воскликнул он с шаляпинскими интонациями в голосе. - Все тот же сон! А-а-а!
Он повернулся и, спотыкаясь о собственные ноги, пошел прямо на Остапа. Решив, что пришло время действовать, великий комбинатор выступил
из-за дерева и подхватил бакенбардиста в свои могучие объятия.
- Что? Кто? Что такое? - закричал беспокойный старик. -Что?
Остап осторожно разжал объятия, схватил старика за руку и сердечно ее потряс.
- Я вам сочувствую! - воскликнул он.
- Правда? - спросил хозяин домика, приникая к плечу Бендера.
- Конечно, правда, - ответил Остап. - Мне самому часто снятся сны.
- А что вам снится?
- Разное.
- А какое все-таки? - настаивал старик.
- Ну, разное. Смесь. То, что в газете называют "Отовсюду обо всем" или "Мировой экран". Позавчера мне, например, снились похороны микадо, а
вчера - юбилей Сущевской пожарной части.
- Боже! - произнес старик. - Боже! Какой вы счастливый человек! Качкой счастливый! Скажите, а вам никогда не снился какой-нибудь генерал-
губернатор или... даже министр?
Бендер не стал упрямиться.
- Снился, - весело сказал он. - Как же.
Генералгубернатор. В прошлую пятницу. Всю ночь снился. И, помнится, рядом с ним еще полицмейстер стоял в узорных шальварах.
- Ах, как хорошо! - сказал старик. - А не снился ли вам приезд государя-императора в город Кострому?
- В Кострому? Было такое сновиденье. Позвольте, когда же это?.. Ну да, третьего февраля сего года. Государь-император, а рядом с ним,
помнится, еще граф Фредерикс стоял, такой, знаете, министр двора.
- Ах ты господи! - заволновался старик. - Что ж это мы здесь стоим? Милости просим ко мне. Простите, вы не социалист?
Не партиец?
- Ну, что вы! - добродушно сказал Остап.
- Какой же я партиец? Я беспартийный монархист. Слуга царю, отец солдатам. В общем, взвейтесь,
соколы, орлами, полно горе горевать...
- Чайку, чайку не угодно ли? - бормотал старик, подталкивая Бендера к двери.
В домике оказалась одна комната с сенями. На стенах висели портреты господ в форменных сюртуках. Судя по петлицам, господа эти служили в
свое время по министерству народного просвещения. Постель имела беспорядочный вид и свидетельствовала о том, что хозяин проводил на ней самые
беспокойные часы своей жизни.
- И давно вы живете таким анахоретом? - спросил Остап.
- С весны, - ответил старик. - Моя фамилия Хворобьев. Здесь, думал я, начнется новая жизнь. А ведь что вышло? Вы только поймите...
Федор Никитич Хворобьев был монархистом и ненавидел советскую власть. Эта власть была ему противна. Он, когда-то попечитель учебного
округа, принужден был служить заведующим методологическопедагогическим сектором местного Пролеткульта. Это вызывало в нем отвращение.
До самого конца своей службы он не знал, как расшифровать слово "Пролеткульт", и от этого презирал его еще больше. Дрожь омерзения вызывали
в нем одним своим видом члены месткома, сослуживцы и посетители методологическо-педагогического сектора. Он возненавидел слово "сектор". О, этот
сектор! Никогда Федор Никитич, ценивший все изящное, а в том числе и геометрию, не предполагал, что это прекрасное математическое понятие,
обозначающее часть площади криволинейной фигуры, будет так опошлено.
На службе Хворобьева бесило многое: заседания, стенгазеты, займы. Но и дома он не находил успокоения своей гордой душе. Дома тоже были
стенгазеты, займы, заседания. Знакомые говорили исключительно о хамских, по мнению Хворобьева, вещах: о жалованье, которое они называли
зарплатой, о месячнике помощи детям и о социальной значимости пьесы "Бронепоезд".
Никуда нельзя было уйти от советского строя. Когда огорченный Хворобьев одиноко прогуливался по улицам города, то и здесь из толпы гуляющих
вылетали постылые фразы:
- ... Тогда мы постановили вывести его из состава правления...
- ... А я так и сказал: на ваше РКК примкамера есть, примкамера!
И, тоскливо поглядывая на плакаты, призывающие граждан выполнить пятилетку в четыре года, Хворобьев с раздражением повторял:
- Вывести! Из состава! Примкамера! В четыре года! Хамская власть!
Когда методологическо-педагогический сектор перешел на непрерывную неделю и вместо чистого воскресенья днями отдыха Хворобьева стали
какие-то фиолетовые пятые числа, он с отвращением исхлопотал себе пенсию и поселился далеко за городом. Он поступил так для того, чтобы уйти от
новой власти, которая завладела его жизнью и лишила покоя.
По целым дням просиживал монархист-одиночка над обрывом и, глядя на город, старался думать о приятном: о молебнах по случаю тезоименитства
какой-нибудь высочайшей особы, о гимназических экзаменах и о родственниках, служивших по министерству народного просвещения. Но, к удивлению,
мысли его сейчас же перескакивали на советское, неприятное.
"Что-то теперь делается в этом проклятом Пролеткульте? “ - думал он.
После. Пролеткульта вспоминались ему совершенно уже возмутительные эпизоды: демонстрации первомайские и октябрьские, клубные семейные
вечера с лекциями и пивом, полугодовая смета методологического сектора.