Яринка сидела на передке рядом с матерью горделиво и напряженно отчасти от сознания важности момента, а еще и от того, что мать уселась свободно и была так широка в бедрах, что Яринке почти не осталось места и ее клонило к матери на плечо.
Девушка искоса посматривала на мать и гордилась ею - из-под белого в синий горошек платка, нависшего шалашиком, черной блестящей гусеницей шевелилась бровь, а глаз был светлый и прозрачный с точечкой солнца в темном зрачке, молодой глаз в пушистых ресницах, и Яринка даже позавидовала, потому что у нее нет таких ресниц, у нее, у Яринки, они жесткие и стрельчатые; и лицо у матери молодое, щеки тугие, загорелые, с вишневым румянцем.
И груди у матери были выпяченные и налитые, как два горшочка-близнеца, а Яринка стыдилась своей груди, узкой и худой, только что вздувшейся острыми ребячьими кулачками.
Где-то в глубине сознания Яринка понимала, что и она со временем будет женщиной, возможно, такой же пышной, как и ее мать, но не знала, когда это произойдет, и ей было завидно, немного грустно и почему-то радостно.
...Учительница долго не задержала - она уже стояла у ворот с белым пыльником на согнутом локте и с потемневшим от времени диктовым баулом.
Евфросиния Петровна долго взбиралась на телегу, синяя суконная юбка была очень узка, - потом уже спокойно поздоровалась с обеими хозяйками. Яринка застеснялась, - в памяти была еще и школа, и четвертая группа, и сердитая учительница Евфросиния Петровна - девчушек при непослушании трепала за уши, а мальчишек угощала линейкой - "квадратиком". И то, что сейчас она обращалась к Яринке как к ровне, пожалуй даже с некоторой предупредительностью, немного веселило и смущало девушку.
Попадью они прождали долго. Белолицая и моложавая матушка запоздала со сборами и потому сердилась и кричала на сонную работницу. На шум несколько раз выходил на крыльцо какой-то забитый, затурканный батюшка высокий, сухой и сгорбленный, с серыми патлами и желтыми загнанными глазами. Он был в засаленной кацавейке и в рыжих штанах, и Яринка так долго разглядывала эту часть его одежды, будто штаны были краденые.
Наконец женщины умостились, матушка, не закрывая свой маленький алый ротик, громко отругала работницу: "Да шевелись ты, чтоб тебя!.. Заснула бы ты навеки!", затем вздохнула так скорбно, словно у нее в доме покойник: "Ох-ох... пропаду я с вами!..", покачала еще сокрушенно головой и уже потом на вопросительный взгляд Софии кивнула:
- С богом, серденько, с богом!
Из села выезжали тихим шагом. На дороге толстым слоем лежала текучая пыль, комочки от копыт падали в нее, как в воду, оставляя после себя круглые следы, похожие на мелкие волны.
За околицей началось прямое как стрела шоссе, обсаженное тополями. Кони сами перешли на рысь, колеса затарахтели, телега затряслась как в лихорадке. И тополя, и пушистые облачка над ними тоже затряслись перед глазами Яринки, и зубы ее застучали, и тугие кулачки-груди тоже затряслись.
Думая, что только ей одной так плохо ехать, Яринка взглянула на женщин, сидевших в задке телеги. Белые щеки попадьи дрожали, как от злости, маленький ротик кривился, учительница тоже страдальчески морщилась. Яринке стало вдруг весело, и она запела и песня тоже тряслась а-а-а!..
Но вот мать заметила колею на обочине за тополями, телега заскрежетала на крайних камнях шоссе и, покачнувшись с боку на бок, скатилась на грунт. Все облегченно выпрямились, и подвода покатила и покатила в сизую даль, то ныряя в густую тень деревьев, то врезаясь в слепящий солнцепек.
Некоторое время женщины переговаривались ленивыми голосами, а потом стали дремать, склонив головы друг другу на плечи.
Яринке тоже захотелось спать, но нервное напряжение, необычность окружающего, боязнь пропустить что-то очень радостное, неповторимое, памятное на всю жизнь, разогнали дремоту, и она опять запела.
Серо-желтые кони, радуясь, что вырвались на широкий простор, кивали головами, фыркали от пыли, прядали ушами, вбирая звуки весны. Майская земля, серая и твердая, обросла густой и пышной бородой зелени по канавам, и дорога устремлялась вдаль извилисто, как хвост воздушного змея, стонала, отзываясь эхом под серебристо-голубыми шинами колес.
Проезжали одно за другим села. Было воскресенье. Празднично разодетые девчата и молодицы стояли, опираясь локтями на жерди тынов, парубки в пиджаках внакидку, из-под которых виднелись пестрые манишки вышитых сорочек, в синих картузах с лакированными козырьками, которые каким-то чудом держались на упругих чубах, бросали в рот семечки и страстными, горячими, ласково-насмешливыми взглядами ощупывали стройную фигурку Яринки, отчего лицо ее вспыхивало румянцем и вся она покрывалась потом. Девушка сердито щурила продолговатые темные глаза и, не выдержав, показывала им язык. Парубки гоготали, а Яринка еще гибче выпрямлялась, как зачарованная змейка.
На бревнах сидели степенные мужики с пушистыми усами. Настороженные голубоглазые деды строго глядели на Яринку, ожидая, очевидно, знаков уважения. И она кланялась им (парубкам не поклонилась бы!) и с радостью замечала, как серые руки дедов степенно тянутся к соломенным шляпам.
Проезжали мимо высокой каменной церкви. Двери ее были распахнуты настежь, оттуда доносился тонкий стройный напев. На паперти было много людей. Потный мужчина с полуаршинными усами, без картуза, видимо навеселе, тоже подтягивал хору, сам себе дирижируя руками. Рыжий теленок, каким-то образом попавший за ограду, долго и бессмысленно смотрел на него, потом мотнул головой и снова принялся пастись.
Мать и попадья, подняв глаза на купола, перекрестились. Учительница Евфросиния Петровна безучастно смотрела на облачка. Яринка тоже хотела перекреститься, но побоялась учительницы и только мысленно приложила пальцы ко лбу, к животу и плечам.
Есть ли бог или нет его, а она боялась, чтобы в грозу ее не убило громом.
Припекало.
Дорога выбежала на опушку леса.
Кобыла, запряженная слева, забеспокоилась. София остановила лошадей и начала неумело подсвистывать им.
Попадья и учительница сползли с телеги и, смешно сгибаясь, будто крались на бахчу (наверно, заболели поясницы), направились в кусты.
Яринка, облизывая пересохшие губы, склонила голову к коленям.
- А ну-ка, ступай и ты! - сказала София дочери. - А то в городе повсюду на замочке.
Все скоро вернулись.
Долго ехали петляющей лесной дорожкой; телега подпрыгивала на корневищах, было свежо, сыро и немножко страшно. Здесь, сказывают люди, почти каждый день шкарбаненковские бандюги кого-нибудь да ограбят. Бывает, что и убивают, но только мужчин, а над женщинами измываются... Яринка даже съежилась, но мать заметила это и успокоила...
- Не бойся, глупенькая, они все по ночам. Днем не показываются... А знаете, - обратилась она к учительнице и попадье, - у женщин ищут деньги даже в волосах. И доколь это будет, чтоб им!..
- А все революция! - сказала попадья.
- Не революция, матушка, а контрреволюция! - строго поправила ее Евфросиния Петровна.
- А по мне все едино - просто или контра, а все революция, - не унималась матушка. - Да разве при государе императоре было такое? Бога забыли! Церковь обходят! Старших не почитают! Заповеди не исполняют!
- Что правда, то правда! - согласилась София. - Как у турков каких...
- Так что же тогда далее будет?! - всплеснула руками матушка. - А власти потворствуют! Вот ведь недавно, верные люди рассказывают, стрелял солдат в крест, а из креста того, ей-же-ей, кровь святая течет! И уже божьи люди, лирники*, поют, - попадья вытерла губы и чуть надтреснутым дискантом завела:
У дороги, на пригорочке
Чистит солдат винтовочку.
Чистит, чистит, блеск наводит,
Глаз с креста не сводит...
_______________
* Л и р н и к и - бродячие певцы на Украин