Они хотели меня просто припугнуть, а я наглоталась таблеток. Откачали и сказали, что никогда больше не пошлют за границу. Они не шутили. Выслали в двадцать четыре часа, и я четыре года как монашка прожила. Защитила диссертацию, книжек прочла уйму и стала такой ученой, что ко мне боялись подступиться. Я тогда работала с нашими - иностранцев мне не доверяли. И вот, представь себе, я стала замечать, что на меня пялится один. Я не понимала, что ему нужно. Сдать экзамен? Он был вундеркиндом. Из института его постоянно отчисляли, все говорили: он гений, знает кучу языков (он, правда, их много знал). Я видела насквозь и не могла с собой ничего поделать. Он прицепился ко мне, гений, не гений - я в этом ничего не понимала. Но мою маму он любил больше, чем меня. Заставлял ее рассказывать про мужей - он говорил, что она как амфора, которая переходит из рук в руки, а я все это ненавидела, эти коммунистические дворянские гнезда, и была всем сыта по горло. Но ему нравилось. Он говорил, тут есть своя эстетика. И про народ они любили поговорить. Он ей твердил про спящий Китеж, который спрятался под воду и однажды пробудится, а она ему так жеманно: "Жан, вы производите впечатление умного человека, помилуйте, какой Китеж? Электроугли - вот где ваш народ нажрался и спит!"
- Какие угли?
- А, место такое под Москвой, - махнула она рукой. - Мы там снимали дачу. Мне было под тридцать, все говорили, надо замуж, пора рожать детей, а не то превращусь окончательно в стерву, а я уже примеривала на себя роль ученой дамы. И вдруг этот псих. Он даже не сумел закончить университет. У него не было зачета по физкультуре. До декана доходило. А потом декана прогнали, и его вышибли. А меня, правильную, напуганную дуру, все это восхищало. Кругом были устремленные, карьеру делали, или сынки, или алкоголики, Бог знает кто, а этот - свободен. Я понять ничего не могла.
- А дальше? - спросил он осторожно. У него затекло плечо, на котором лежала ее голова, но он боялся пошевелиться.
- А дальше надо было послать его куда подальше с его свободой, а я влюбилась в его умную башку, которая была такая умная, что все время болела, и он жрал таблетки, и никого другого не хотела. Ревнив был чудовищно. Ему казалось, я ему изменяю. Для него, видишь ли, было ударом, что я не девственница. Это в тридцать-то лет! Сначала он умолял меня, чтобы я его научила, как это делается. А потом стал этим же попрекать. Ты можешь это понять? Что ты вообще молчишь?
- Я слушаю, - пробормотал он. - Понять? Да, могу. Это по-своему естественно.
- Первый раз он изменил мне сам через месяц после свадьбы. Я в это поверить не могла. Неказистый человек, подслеповатый, большеголовый, уродец - чем он мог нравиться? Писал стихи, которые никто не хотел публиковать, и мечтал смыться из Совка. Он на мне, когда своего добился, женился потому, что думал, я выездная. А тут такой облом. Презирать меня стал. Если б я за политику пострадала, другое дело. Я сама не могла понять, что со мной происходит, люблю его или нет. Или хочу ему что-то доказать. У него была другая, двойная жизнь. Что-то читал, перепечатывал, встречался с такими же придурочными. Потом, естественно, начались неприятности. Меня опять спрашивали, что я про него знаю, не замечала ли чего-нибудь странного. Хотели, чтобы я шпионила за мужем, и пообещали за это пересмотреть мою историю. Я отказалась. Мне пригрозили, что вообще выгонят из университета. Не выгнали, но три года подряд я ездила комиссаром на картошку.
- Что? Кем?
- Господи, какая тебе разница! Ты картошку любишь?
- У нас это национальное блюдо.
- А я ненавижу! - выкрикнула она и, сама испугавшись своего крика, добавила: - хотя в детстве это было лакомство. А тут бесконечные поля, грязь.
Обычно все сидели в штабе, а я как дура собирала, чтобы личным примером вести за собой этих обалдуев и обалдуек, а ночами вытаскивала их из кроватей.
- Зачем?
- Да не спрашивай ты меня про этот идиотизм! Лучше спроси, как я здесь оказалась.
- Спрашиваю. Только не раздражайся. Я не люблю, когда ты раздраешься.
- Я выполнила картофельную норму на всю оставшуюся жизнь, - сказала она мрачно. - Прошло года два, как вдруг звонят из министерства: срочно собирайтесь. В Чили нехватка наших специалистов. А я беременна. Это было что-то фантастическое. К той поре мы с ним почти ничего. Как это могло произойти? Сон какой-то. Он вообще почти дома не бывал. Сказал, что переменил ко всему отношение, подписал какую-то бумагу и от борьбы против своего государства отказался. Я его на порог не хотела пускать после этого. И не смогла. А потом, когда все подтвердилось, решила, что сделаю аборт. Господи, какая ж я была дура! Я могла убить свою Варю. Просто не успела, потому что надо было срочно вылетать. - Она снова встала и подошла к окну. Только бы отсюда выбраться. Как мне тут все нравилось! Какая страна! Я, как увидела ее, влюбилась сразу. Очереди не очереди, стреляют по ночам, захватывают землю. А потом чем дальше, тем хуже. Ползучая гражданская война. Да еще эти левые мальчишки-идиоты! Они у меня в группе сидели. И махали перед носом Троцким. Хотели меня шокировать. Я им Пушкина, они мне Троцкого. Я их ругала страшно. Как своих. А потом двоих из них убили... Прямо на улице. Когда мои студенты увидели, что я беременна, меня поздравляли, а в посольстве хотели отправить домой и смотрели волками, что я их обманула. А на следующий день передумали и оставили. Я ничего не понимала. Я вообще давно перестала что-либо понимать. Кроме того, что превратилась в марионетку. Я чувствовала, что на меня странно смотрят. Я же разговаривала с нашими, никто не жил так свободно и одновременно связанно, как я. Да, так вот Варя. Никто не мог поверить, что мне разрешают одной находиться с ребенком. А он не поверил, когда я написала ему, что у него родилась дочь. Решил, что я ее на стороне нагуляла. Да лучше б я так и сделала.
- Она на него не похожа?
- Упаси Боже! Она моей крови. Все, хватит. Я думала, вырвалась из ада. А оказалось, ад теперь тут. Самое поразительное, что я не могу выкинуть его из головы. Несколько раз мне казалось, что я его здесь видела. Бред, чувство вины. И за что мне это?
- А хочешь, я расскажу тебе, как я стал левым? У нас в городе есть Розовый квартал. Детей туда не пускают, но я был подростком и однажды зашел. Я тяжело переживал подростковый период.
- По-моему, ты его так и не пережил, касатик. Не сердись. И что ты там увидел?
- В том-то и дело, что ничего особенного. Чистые улочки, большие окна, в витринах женщины в купальниках. На меня они не смотрели или смотрели сердито - ведь я не мог к ним зайти, а допустить, что кто-то будет на них бесплатно глазеть... Если бы это было грязное, порочное место, оно не производило бы такого впечатления. Я ведь был католиком, хорошим католиком, я даже думал, что, может быть, стану священником, и остро чувствовал эту боль, а увидел такое, что сбило меня с толку. Отца это возмущало, рядом храм, школа. Там еще было небольшое кафе. Оно принадлежало одной женщине, которая прежде работала в этом квартале. Скопила денег и открыла. Туда студенты ходили. Но никто из соседей не приглашал ее в гости. Все помнили и сторонились.
- А почему она не уехала в другой город?
- Не знаю... Привыкла, наверное. Или, когда смотрела на этих девочек, вспоминала молодость... Давай ты будешь моей женой. У нас большой дом в Генте. Сад. Мы будет ездить на море.
- Я старше тебя на семь лет. И зачем я тебе с ребенком?
- Мне не надо будет гадать, от меня она или нет. А следующий будет точно моим.
Глава десятая
El rey de rinocerontes*
Уже три с лишним недели стояла ясная весенняя погода.