Я замерзла", - шептала она, с трудом переставляя ноги, пока он вел ее под руку. - "Знаешь, эти мертвые... Как бы я хотела тебя, уже будучи мертвой. Когда это, - закрыв глаза, она провела пальцами по лицу и горлу - было бы изгрызено червями". - Он отшатнулся. - "Прости меня. Это страшно. Это непереносимо. Прости меня. Но я это нарисую". - Они стояли уже почти на пороге булочной. - "Приходи. Вернись", - сказала она жалко, жадно и безнадежно, уже повернувшись к нему мелко вздрагивающими от невидимых слез плечами.
Пошатнувшись, безымянный молодой человек торопливо сел на камень рядом с молчаливым связным и, сказав пароль, протянул руку за саквояжем.
"Подождите", - неожиданно сказал тот.
Бывший студент удивленно посмотрел на рыжебородого человека.
"Я встречаюсь с вами отнюдь не ради вашего, как, впрочем, и моего, к сожалению, ставшего моим, дела", - сказал рыжебородый.
У него было белое, как снег, роза или мука, лицо и большие бледно-голубые глаза.
Если б не глаза, он и вправду был бы более чем похож на булочника.
"Я встречаюсь с вами ради Сони Грюневальд", - ставя саквояж на колени, продолжал рыжебородый, - "Ведь вы - как бы вы себя не называли сами - ведь вы - Всеволод Зангези - ваш отец, дурак, дал вам фамилию вашей мачехи - вы были ее любовником почти целый год".
Если быть честным, они стали любовниками еще при жизни отца.
Он как раз уезжал в университет. Поезд отходил ночью. Отец спал. Днем его свалил тяжелый сердечный приступ. Он зашел попрощаться с Ольгой Зангези. Она сидела перед распахнутым в ночь окном, задумчиво перекидывая из руки в руку маленькие пестрые камни, разноцветные, как радуга или горы на детской картинке в книжке.
"Уезжаешь?"
"Да. Уже".
"Прощай".
Прикрыв глаза, с распущенными волосами, продолжая мелькать порхающей радугой горного пейзажа, она подставила ему щеку для поцелуя, но как-то неловко и он, промахнувшись, поцеловал ее в затылок.
Цветной камень, пролетев мимо ее руки, упал на пол.
"Поднимешь?" - спросила она.
"Да", - ответил он, становясь на одно колено и вдруг неловко, почти упав на пол ничком, поцеловал ее в щиколотку.
Она только громко сбросила с ноги туфлю.
На ней были тесные лиловые вельветовые штаны.
Он поцеловал ее в колено.
Резко встав, она оттолкнула кресло и погасила свет. Он обнял ее за плечи. Тяжело дыша, она тихо положила кисти рук на письменный стол, не мешая ему делать то, что он торопливо делал, только тихо говоря: "Не рви пуговицу. Вот так. Не сюда. Рановато тебе с кровушкой".
Ее передернуло от боли.
Прижавшись к ней, он провел пальцами по ее закушенным губам.
Она тяжело вздохнула и молчала, пока он не оставил ее в покое.
Под утро, под стук колес, словно мертвый, побалтываясь на подвесной койке, он вспомнил о ее игральных камнях. Казалось, они незаметно растаяли в воздухе над ее руками.
Поезд подошел к вокзалу. Нежная и мозаичная Венера взглянула на него глазами Ольги Зангези. Что она с ним делала, как забавлялась с ним несколько часов назад, если камни исчезли?
Маленькая темноволосая девушка в куртке и рукавицах, улыбаясь, весело помахала рукой одинокому утреннему пассажиру.
Мучимый непереносимым стыдом, гонимый страхом, растерянный, раскрасневшийся, он внезапно подошел к мозаике и неловко помахал Соне Грюневальд в ответ.
Когда она умерла, снова мучимый стыдом и сердечной болью, он расспрашивал о ней праздно-равнодушных европейских путешественников с похожими на маленькие карманные зеркала альбомчиками для мгновенной зарисовки окрестных видов, но они только умиленно вспоминали мозаичную Венеру и - зачем-то - памятник Александру Клювину, с искаженным непереносимой болью лицом, с пустыми глазницами, из которых, как кровь, текла вскипевшая застывшая бронза.
Почти таким - разве что в обычном европейском костюме - его видели в последний раз, когда, слепо шаря руками в беззвучном воздухе, спотыкаясь на лестничных ступенях, он навсегда выходил из университетского дворца, среди молчаливой студенческой толпы, пораженной жалким и страшным зрелищем.
Тяжело сидящий на камнях бородатый булочник как будто подслушивал его мысли, или просто был хорошо осведомлен о том, что было его воспоминаниями.
"Вы напрасно снова сделались любовником своей мачехи, - с отвращением сказал он, - Да, она все, все знала о смерти Сони Грюневальд. Это вы правильно угадали. Но она ведь и убила ее. Придушила и свернула шею в университете на лестнице. Ей ведь было это проще простого. Она там читала лекции по утрам. Скучные, глубокие и сухие, как заброшенный безводный колодец. А по вечерам танцевала на канате. Так вот, несколько минут ее не было: вместо нее перед студентами балаболила иллюзия. А потом, свернув Соне шею, она вернулась".
Подложный булочник, осторожно встав и не отпуская сафьянового саквояжа, приседая, подобрался к краю пропасти и, протянув руку, бережно сорвал бледно-желтый горный тюльпан, казалось, волшебно выросший прямо из горной породы.
"За что она убила ее?" - глухо спросил пасынок Зангези.
Вместо ответа рыжий бородач перекинул ему на колени саквояж.
"Не скажу. Моя маленькая месть. Я боготворил ее", - его большие, странно неподвижные глаза стали холодны и жестки, - "Но я простил ее убийство Ольге Зангези. Но не прощу трусости. Вы трус".
Пасынок циркачки вскочил. Саквояж скатился с его колен, тяжело стукнув о камни.
Его собеседник даже не подумал встать и только брезгливо отпихнул повалившуюся на бок сафьяновую бомбу тяжелоподкованным каблуком, как будто намеренно и расчетливо хотел умереть.
"Вы все время были в городе. Она день за днем ждала вас. Был осужден и покончил с собой ее отец. Ее мастерскую разгромили во время обыска. Я спасал ее рисунки, очищая их от следов человеческих копыт. Помните военный мятеж? Ее изнасиловали рехнувшиеся от вседозволенности подростки. Вы все время были в городе! - Ваше счастье, - глухо добавил он, - что она успела перед смертью найти более достойного человека".
Зангези молчал, почему-то удивленно глядя на саквояж, и вдруг испуганно присел перед ним на корточки и торопливо щелкнул замками.
В саквояже были камни.
"Бомбу вашу, - насмешливо сказал его собеседник, - настоящий динамит, вы найдете в розовом кусте у вашего дома. Будь она со мной, я взорвал бы вас. На этой скале".
Отвернувшись, он тяжело и торопливо пошел прочь, скрылся за скалой, похожей на сиренево-алый язык окаменевшего пламени и хитро запетлял, оступаясь и тяжело дыша, вместе с осыпающейся горной тропинкой, спускаясь к нестерпимо синему для глаз озеру.
VI
Сонный сторож с длинными белесыми ресницами и небрежно поднятым воротничком несвежей рубашки с лязгом отомкнул двуручным рычагом граненого ключа парадную дверь таинственно подготовленного к взрыву театра, надкусил зеленовато-желтое, радужно светящееся в темноте яблоко, бессловесно доигравшее свою роль, сплюнул, аккуратно пересчитал деньги и вдруг удивленно отрыгнул на призрачный в этих лилово-прозрачных сумерках парадный театральный подъезд плотный сгусток крови.
Зангези нежно обнял его на прощание.
В ночных горах было холодно. Смутный театральный купол сливался с дымчатой тьмой. На далеком и невидимом за скалой ночном горном озере громко и простужено пел невидимый ночной гребец. Слова были неразборчивы, но мотив был неотвязчив и странно знаком, как будто безымянный, жуткий оглодок реальной женщины, которая отвратительно хихикает в его легких, у которой нет ни родных, ни близких, ни крыши над головой, а только гнилая гробовая доска.
Его вырвало на скалы.