Я не хочу вторгаться в ничью жизнь; но вообще это делается, это может быть сделано: человек может покинуть тело, и пока кто-то другой спит, может работать над ним.
Но это ущемление свободы человека, а я совершенно против любого ущемления, даже, если это делается для вашего блага, потому что свобода имеет высшую ценность".
"Я уважаю вас такими какие вы есть, и из-за этого уважения я продолжаю вам говорить, что возможно гораздо большее.
Но это не означает, что если вы не изменитесь, я не буду уважать вас.
Это не означает, что если вы изменитесь, я буду уважать вас больше.
Мое уважение остается постоянным, изменяетесь вы или нет, со мной вы или против меня. Я уважаю вашу человеческую природу, и я уважаю ваше понимание..."
"...В вашей бессознательности, в вашем сне, я не хочу беспокоить вас.
Мой подход, это чистое уважение индивидуума, уважение вашей сознательности, и у меня есть огромное доверие к моей любви и моему уважению вашей сознательности, что она изменит вас. И это изменение будет истинным, тотальным, неизменяемым".
("Новый Рассвет")
Я всегда чувствовала уважение к его собственному пространству, когда мы уезжали на машине, и никогда не заговаривала, если он не спрашивал меня о чем-нибудь.
Моей целью было молчание, и я давала себе задание типа "о-кей, никаких мыслей отсюда и до старого сарая" и так далее.
Годы молчания, которые затем последовали, сделали Ошо каким-то образом более просвечивающим, более хрупким, меньше в теле.
Он всегда говорил, что разговор с нами удерживает его в теле и по мере того, как шло время, его связь с землей казалась меньше.
Его день изменился от вполне загруженного дня в Пуне: подъем в шесть, утренний дискурс, чтение сотни книг в неделю, чтение всех газет, работа с Лакшми, вечерний даршан, посвящение в санньясины и энергетические даршаны.
Теперь он сидел тихо в своей комнате, один.
Он по-прежнему вставал в шесть, принимал долгие ванны и плавал в своем бассейне, слушал музыку; но у него не было контактов с его людьми, за исключением прогулки на машине раз в день.
Как это могло быть, просто молча сидеть в комнате годами?
Вот как Ошо описал это в одном из его ранних дискурсов:
"Когда он (мистик) не вовлечен ни в какую активность, когда он не говорит, не ест, не гуляет - дыхание это блаженное переживание.
Тогда просто быть, просто движение дыхания дает так много блаженства, что с этим ничто не может сравниться.
Оно становится очень музыкальным; оно наполнено надой (несоздаваемый внутренний звук)".
("Мистический Опыт")
Я вела свою собственную тайную жизнь, в которую никто так и не проник.
Место, где я стирала белье, было примерно в пяти минутах ходьбы, в горах, за нашим домом.
Я приходила в это место, развешивала выстиранное, ставила ведро, сбрасывала свою одежду и бегала как дикая женщина обнаженная по горам.
Горы тянулись на мили и я следовала сухому руслу реки или оленьим тропам, которые летом шли через густую траву.
У меня была моя собственная постель и садик в горах.
Я много работала в саду и однажды у меня расцвели семьдесят два цветка! Когда я впервые стояла молча в горах, тишина была такая необъятная, что я могла слышать биение собственного сердца и кровь, пульсирующую у меня в ушах.
Сначала я испугалась, я не распознавала звуков.
А когда я спала в горах, я чувствовала, как будто я сплю в утробе самой Земли.
Это было летом, а зимой я бегала в снегу и садилась в поисках крова под можжевельник.
Я влюбилась в ковбоя.
Он был блондин, у него были голубые глаза, загорелая кожа и глубокий виргинский акцент, его звали Миларепа.
Большинство мужчин были одеты как ковбои, в конце концов, это была страна ковбоев, и Миларепа не был исключением.
Он пел кантри, западные песни и играл на банджо, и я погрузилась в магию этой горной местности, окрашенной только кустами шалфея, можжевельником, бледной травой и широкими открытыми пространствами.
Там были олени и гремучие змеи, а однажды, возвращаясь домой через горы, я столкнулась нос к носу с койотом.
Мы были всего в двадцати футах друг от друга и он был гордым и симпатичным экземпляром.
Его шкура была густая и шелковистая, а его глаза уставились прямо в мои.
Мы стояли и смотрели еще несколько минут друг на друга в удивлении, а потом он повернул голову и медленно, так медленно и с большим достоинством потрусил прочь.
Там было два озера, в точности как Ошо обещал будет в "новой коммуне", озеро Кришнамурти было большим, а озеро Патанджали, в стороне, дальше в холмах, меньше и для нудистского купания.
Именно тогда, в начале Ранчо, я иногда уезжала на взятом напрокат грузовике, с несколькими парнями на рыбную ловлю.
Эту вещь не следовало делать, будучи вегетарианцами! Мы пробирались по грязной дороге в темноте и, как разбойники, делали налет на озеро, где мы расходились в разных направлениях, соревнуясь, кто поймает самую большую рыбу или вообще что-нибудь.
У меня не было желания поесть рыбы, но мне нравилось приключение и мы много смеялись.
Нас ни разу не обнаружили, но все закончилось. Удовольствие ушло, и казалось грубо и жестоко вытаскивать рыбу из воды. Так что это кончилось.
Раджнишпурам находился в долине, окруженной горами и холмами, и с вершины участка можно было видеть холмы за холмами, синеющие до самого горизонта.
Чтобы добраться до вершины, надо было затратить время на дорогу, потому что дорога местами шла над обрывами, поворачивала, она годами не ремонтировалась и после многих зим со снегом и дождем она была наполовину смыта.
Выехав с опасной горной дороги, мы могли наткнуться на сельских жителей, которые из своих пикапов направляли на нас свои ружья, просто для развлечения, или стояли на обочине дороги, показывая палец или кидая камнями.
На дорогах был гололед, они были опасны и обломок скалы, оставшийся после лавины, в середине дороги не раз доставлял новую работу мастерской по ремонту роллс-ройса.
Земля была плоской и заброшенной, и иногда до самого горизонта не было видно ни здания, ни дерева.
Каждые несколько миль я видела старый деревянный сарай или дом, почерневшие от жестокой непогоды и наклонившиеся, как будто их ударил ураган; и были доски, на которых было написано: "Покайтесь грешники. Иисус спасает".
И на этой христианской земле, орегонцы вешали гнившие трупы койотов, на свои заборы из колючей проволоки вдоль дороги, до тех пор пока ничего не оставалось, кроме головы и пустого костяка.
Гуляя по скованному морозом лугу однажды ночью, я приблизилась к дому и увидела, что Ошо садится в машину один.
Кто-нибудь всегда ехал с ним, так что такого никогда раньше не случалось.
Я открыла дверь пассажира и спросила, могу ли я поехать с ним, и он очень сурово сказал: "Нет".
Я пошла к Вивек, сказала ей, и мы обе побежали к ее машине, чтобы поехать вдогонку.
Ошо имел преимущество в пять минут, и он был на роллсе, а у нас была только бронко, причем у нее было слабое место, она переворачивалась на крышу, хотя мы обнаружили это только позже.
Дорога в ту ночь была скользкой, и мы забуксовали на одном из поворотов горной дороги; Вивек сказала мне, что она никогда не сдавала на права, на самом деле она не могла действительно водить.
У нее был только один урок, двадцать лет назад в Англии, и после этого она только раз вела машину.
После того, как мы прибыли на Ранчо, она хотела машину, и сказала Шиле, что да, у нее есть права.