Обрадовался я, ибо думал, что нашёл наконец святую обитель радости, обрадовался и поспешил за стеклянные его двери.
На входе встретило меня объявление учтивое, как и всё в городе этом: «Извините, но в клубе нашем говорить можно лишь о хорошем!» И ярче ещё рассеялась моя радость: «Скорее, скорее!» — звала она шумливое моё сердце.
Вошёл я в зал, что по счёту был первым, и был он полон людей, нарочито сидящих напротив друг друга в удобных креслах. Тишина…
Подивился я и прошёл тогда дальше, в зал следующий. И что же? Картина такая же, только кресла другие! Третий зал, четвёртый! Второй этаж, третий! Одно и то же! — нет пустых мест и тишина полная, булавку упавшую можно услышать!
Стал я тогда смотреть в лица людей, и пронял меня великий испуг: глаза их чуть не выпрыгивают из орбит, скулы напряжены, губы подёргиваются!..
«Что ж это — воды они в рот набрали? — подумал я. — Что сдерживают они с таким напряжением, с усердием? Не иначе как тайну великую!».
Удивлённый, пошёл я к выходу, и снова перечёл тут учтивое объявление: «Извините, но в клубе нашем говорить можно лишь о хорошем!»
И стало мне ясно вдруг, отчего молчат посетители клуба этого и что сдерживают они в затворённых своих ртах! И расхохотался я так, что сотрясался город этот смеха украденного!
Так, смеясь и танцуя, пошёл я в сад детский, что здесь неподалёку, и, взяв с собой малышей беззаботных, вернулся в клуб этот «хорошего».
«Вот, милые мои дети, смотрите, что станется с вами, если будете вы подражать родителям вашим и страхам их!» — так сказал я ребятам и впустил их в просторные залы.
Побежали малыши гурьбой беззаботной по залам и этажам, глядели в напряжённые лица мужчин и женщин и хохотали как заводные, показывая пальцем в зачерствевшие маски их лиц.
И наполнились залы клуба этого детским смехом, так оправдали они его название: «Клуб хорошего»!
Готов ли и ты, друг мой, смеяться, танцуя, в тишине страха? Я мечтаю услышать твой смех!
Твой Заратустра
СТРАННИК
Прошёл целый месяц, я изменился. Впрочем, каждый бороздит свой собственный океан, так что внешне перемены во мне вряд ли заметны. Да и кому какое до меня дело?
Нет во мне прежней суеты. Я вполне собой доволен, от себя ведь не убежишь. Да и надо ли убегать? В целом я вполне счастлив. О будущем не думаю, какое-то будет — куда денется?
Я живу, с удовольствием хожу на работу своей «канатной дорогой» через дворы Васильевского, как говорит Заратустра, «пританцовывая и смеясь». Я радую, чтобы радоваться, мы всё делаем для себя.
После внезапного отъезда Заратустры я, конечно, сильно переживал, сначала обижался, потом принял его отсутствие как факт и опечалился, что, в сущности, совсем глупо.
Глупо печалиться данности: я же не знаю, как будет лучше, а как хуже, я же не оракул. Любое событие, как его ни оценивай, открывает новые возможности, их нужно видеть, и нужно жить.
Глупо сердиться на того, кто тебе дорог. Его поступок не мог не иметь достаточных оснований. Я же не считаю друга своего сумасшедшим! Кстати, я и сам одно из оснований его поступка. В случае принятого им в отношении меня решения — наиболее существенное.
Да и вообще, глупо печалиться! Печаль делает человека глухим к жизни. Печаль — это оценка, оценивать можно только случившееся, но случившегося уже нет, оно прошло. Глупо печалиться, жизнь созидается.
Его отъезд, его письма открыли мне глаза: чтобы ощутить Другого, нужно отказаться от своих беспочвенных притязаний. Глупо искать, если ты ничего не терял. Но нельзя и отказываться, не изведав!
Когда умирает для меня другой, его образ во мне умирает, тогда и рождается Другой — необычный, неожиданный, а я ощущаю самого Себя, я тоже перерождаюсь. Победить в себе человеческое, чтобы быть человеком. Теперь я внимательнее к самому Себе.
Как ни странно, это занятие оказалось весьма увлекательным. Если отсчитывать мир не с произвольно взятых точек, а из самого Себя, то ощущаешь себя настоящим датчиком.
Заратустра сказал как-то: «…радость, а другого критерия нет!» Точно. Ведь дело в конце концов не в том, прав я или виноват (при желании всегда можно себя оправдать), дело в том, что я ощущаю.
Если я ощущаю радость, значит, всё правильно, а если нет, или радость моя с «примесью», значит, я делаю глупость. Если ощущаешь и то и другое, то, по всей видимости, речь идёт о глупости в квадрате.
Что ж, за свою глупость я плачу сполна! Всякий раз эта неминуемая расплата всё резче отбивает у меня охоту продолжать в том же духе. Может быть, со временем я и вовсе разучусь делать глупости.
Ещё я теперь часто себя спрашиваю: «А что бы сказал Заратустра?» И воображаемый Зар, как правило, так отхаживает меня за глупость, что в сознании сразу всё проясняется: дурак дураком!
Проблем не существует, есть лишь наша неадекватность. Мы сердимся, сокрушаемся, боимся, чего-то ждём, требуем, утверждаем, а собственно говоря, чего ради? Совершенно на пустом месте!
Мы чахнем в топком болоте идеализма. Очень забавно, ведь кругом сплошной идеализм! Всё придумано, всё! В головах прямо-таки целые фабрики по производству глупости! И моя не исключение.
Мы постоянно что-то себе придумываем, мучаемся, стремимся чёрт знает к чему, опираемся на пустоты, проваливаемся и сетуем, как маразматические старухи. Только вот на кого?
О собственной роли в этом спектакле мы почему-то не думаем, будучи, однако, сценаристами, режиссёрами, примадоннами и зрителями — в одном лице. Какой же смысл сетовать?
Кто просил придумывать, когда все уже есть? Так можно только потерять, а выдумка, как бы она ни была хороша, никогда не заменит нам жизни. Хочешь — делай, а не хочешь, так зачем сокрушаешься?
Любовь выдумали. «Нет любви, есть контакт», — говорил Заратустра, а лучше, наверное, и не скажешь. Что такое любовь, если не мои «фантазии на тему»? Один думает, мучится, а другому и дела нет: вот и вся любовь.
Контакт симметричен. Поверхность контакта — одна на двоих, одинакова для обоих. И домысливать нет нужды, а что есть — то есть, этого не отнимешь! Малый контакт лучше большого идеализма, даже очень большого.
Близость — это и есть контакт, только полный, без обиняков и двусмысленности. Полнота контакта даёт мне ощущение собственной полноты, ощущение собственной целостности, ощущение меня Самого. Собою Самим становишься только благодаря Другому. Насколько же мы нужны друг другу! И как же отчаянно не понимаем мы этого, одевая Другого в прокрустово ложе своих притязаний! Ждёт нас судьба Прокруста, ждёт!
А контакт достоверен. Нет тут ничего иллюзорного, двусмысленного, вымышленного, здесь ложь невозможна. Достоверность — вот первый и главный обличитель идеализма!
Только контакт достоверен, только он — непосредственное проявление жизни, он и есть сама жизнь. Разве можно подвергнуть его оценке? Разве можно его понять, разъяснить? Вот где осознаёшь, что оценка — лишь вымысел!
Когда я додумываю отношения, другой перестаёт быть Другим, он пропадает. Я тешусь своим вымыслом, словно соской-пустышкой, я оказываюсь в абсолютном одиночестве, которому нет ни оправдания, ни исхода.
Конечно, выдумать можно всё что угодно. Можно выдумать красочно, ярко, затейливо. Но такое древо плода не принесёт. Вне контакта ничего нет, пустоцвет — и есть пустоцвет.
А любовь виртуальна. И безумие, и скромность в любви смешны, обманчивы и нелепы. Во всех этих изысках не много здравого смысла. Привнести в жизнь можно всё что угодно, только вот будет ли она от этого лучше?
Страх — это избегание.