Ничто ей больше не казалось зазорным, неправильным или ошибочным. Да и о чем можно так думать, если все в этом мире для тебя потеряло смысл? Что можно считать зазорным или ошибочным, если сама жизнь кажется тебе бессмысленной, лишенной какой-либо цели, пустой. Одной большой ошибкой…
Борис ввел Еву в свой дом.
— Проходи, располагайся, чувствуй себя как дома… — радушно сказал он.
Ева прошла в гостиную, которая отделялась стеклянными дверями от просторной столовой, а та, в свою очередь, такими же дверями — от огромной кухни. Оглядевшись, Ева села в мягкое кожаное кресло и бесцельно уставилась в окно. Рядом на журнальном столике стояла хрустальная ваза с большими зелеными, идеально правильными, словно искусственными яблоками. Ева было потянулась к ним, но остановилась… Ей ничего не хотелось. Ей все казалось каким-то пресным и странным, как во сне или под наркозом.
Зеленые деревья гнулись на ветру. Тучи собирались в большие тяжелые стаи, отражаясь в водах реки своей свинцовой мощью.
— Большой дом, — констатировала Ева. — Ты, наверно, чувствуешь себя в нем очень одиноко.
Борис молча снял пиджак и повесил его на специальные плечики в прихожей. Вопрос Евы повис в воздухе. Борис прошел сквозь столовую в кухню, остановился у барной стойки и налил себе коньяк.
Потом сквозь череду стекол он посмотрел на сидящую в гостиной Еву. Посмотрел и замешкался. Он словно спрашивал себя: «Что я делаю?.. Что-то неправильно… Что-то не так…» Спрашивал и не находил ответа. Он привез Еву к себе. Женщину, с которой он не виделся почти целый год. Но о которой думал каждый день этого бесконечно длинного года. Страдал и мучился, ревновал ее к другой работе, к другим интересам, к другому мужчине, наконец. К ненавистному, презираемому им Глебу, который, как казалось Борису, не стоит и одного ноготочка, и одной слезинки Евы.
Борис достал из холодильника лед, насыпал его в бокал, а затем почти до краев налил мартини.
«Ты чувствуешь себя одиноким, — эти слова Евы звенели в его голове надрывным эхом. — Ты чувствуешь себя одиноким…»
— Ева, я чувствую себя одиноким с того самого момента, когда впервые тебя увидел, — сказал он, подходя к Еве и передавая ей бокал с мартини. — Не знаю, веришь ли ты в любовь с первого взгляда, но со мной было именно так. Тебя взяли на работу, но меня тогда не было. Помнишь? Я как раз был в Нью-Йорке, а когда вернулся, увидел тебя в офисе.
Ева сделала глоток холодного, буквально обжигающего холодом мартини, и рассмеялась:
— Увидел, значит, и сразу влюбился… — ее слова прозвучали с иронией, которой Борис, наверное, совсем не заслуживал, но Ева ничего не могла с собой поделать.
— Глупо, правда? — Борис совсем не обиделся. Ему было горько, но он не обиделся. -
Я понимаю. Но что поделаешь? Сердцу не прикажешь.
— Это правда, сердцу не прикажешь… — Ева смягчилась, ей стало стыдно, и, чтобы не показать этого, отвернулась к окну. — Я понимаю.
— Это было ужасно, — Борис продолжал все так же стоять посреди комнаты, чуть растерянный, ссутулившийся. — Получалось, что я начальник, а ты — сотрудник. Как роли в спектакле, понимаешь? Ты смотрела на меня такими глазами — мол, да, Борис Иванович, хорошо, Борис Иванович, вынуждена с вами не согласиться, Борис Иванович. Не знаю, как объяснить… Это как в клетке. Как в западне. Словно стеклянная перегородка — все видно, а не дотронуться, не прикоснуться. Как сказать, что я люблю, что я больше думать ни о чем не могу? Как?
Ева старалась не смотреть на Бориса. С ней происходило что-то странное, необъяснимое. «Это как в клетке. Как в западне. Словно стеклянная перегородка — все видно, а не дотронуться, не прикоснуться», — Борис слово в слово повторял то, что думала Ева, глядя весь последний год на Глеба.
Нет, конечно, она могла к нему прикоснуться. Но только к телу, не к душе. К оболочке, но не к сущности. Но любила она сущность. Сущность… Или ей это только казалось?..
Борис как-то странно качнулся, а потом, словно набравшись недостающей решимости, сел в кресло. Сел на самый край, преодолевая внутреннюю неловкость. От напряжения у него даже подрагивали руки. Чтобы чем-то их занять, он взял из вазы яблоко и начал чистить его специальным серебряным ножом. Машинально, как автомат по чистке яблок. Один круг, другой, третий…
Кожица яблока на глазах превращалась в зеленую спираль, обнимающую пустоту. Яблока внутри нет, но его кожица создает иллюзию присутствия. Еве почему-то вспомнился образ Богородицы на одной из картин Сальвадора Дали. Раньше ей всегда казалось, что спираль, образующая ее лицо, — это полоски ткани, в которую заворачивают покойников. Некий символ вечной жизни, проступающей сквозь сковывающую ткань смерти…
А сейчас Ева вдруг подумала, что это вовсе не полоски ткани, а кожура яблока. Некая имитация жизни. Жизни уже нет, сердцевины нет, а есть лишь имитация жизни, имитация сердцевины, имитация сердца…
— А-а, черт! — осекся Борис и схватился за палец.
Задумавшись, он не смог сдержать своего напряжения. Он чистил яблоко, инстинктивно наращивая силу и амплитуду движений, срезая все больше и больше, пока, наконец, не саданул ножом прямо по пальцу. Кровь брызнула струей. Красная полоска крови разрезала пополам белую мякоть яблока.
Ева подскочила и засуетилась.
— Сосуд задел! Надо срочно промыть и туго перевязать. Боря, где у тебя ванная комната? Вставай же!
— Там, — показал Борис и поднялся с кресла.
Ева поспешила за ним. Она растревожилась так, словно речь шла не о пальце, а о всей руке.
— Боря, где у тебя аптечка?!
— Прямо тут, комод в коридоре, — как-то рассеянно сказал Борис. — Нижний ящик, кажется.
Они вошли в большую, просторную ванную комнату. Ева быстро включила воду.
— Ева, ты не волнуйся так… — Борис говорил спокойно, размеренно. Напряжение словно вышло из него этой тонкой струйкой крови. — Все нормально. Все хорошо. Не волнуйся.
Ева делала вид, что она его не слышит. Суетилась возле крана, настраивала воду, чтобы она шла не слишком сильно и не слишком слабо. Озиралась вокруг в поисках полотенца. Она словно вошла в какой-то транс…
— Вот, подержи под холодной водой! Я сейчас…
Ева выскочила в коридор, бросилась к комоду, стала искать аптечку. У нее дрожали руки, изображение перед глазами расплывалось. Она не могла сосредоточиться. Словно параллельно о чем-то думала. Но о чем?.. Этого она сказать не могла. Словно что-то важное происходило в ее жизни. Но что? Сама Ева этого не понимала.
Наконец, она извлекла аптечку из среднего ящика комода и бросилась к Борису. Он сидел на краю ванны — спокойный, счастливый, умиротворенный. Когда перепуганная Ева вбежала в ванную комнату, она запнулась. На ровном месте. Она увидела глаза Бориса, и в ней что-то перевернулось. Большой, добрый, любящий человек…
— Давай я перевяжу, — сказала она сбившимся голосом. — И не смотри на меня так…
— Извини, — смутился Борис. — Просто ты такая красивая…
Ева почувствовала, как на щеках в один какой-то миг расширились сосуды, как ее щеки зарумянились нежным розовым цветом.
— Перестань… — смутилась Ева и принялась бинтовать Борису палец. — Сильно течет…
— Давление, наверное, высокое, — улыбнулся Борис. — От счастья.
— Боря… — смущаясь все больше и больше, пролепетала Ева. — Нет…
Она почувствовала на губах его губы. Мягкие, чувственные. Он целовал ее так, словно вдыхал запах розы. Легкая дрожь приятной волной прокатилась по всему ее телу. Ноги стали ватными.