— Мы спасены!
Кристофер зажег спичку, и, хотя не особенно много увидел, его сестра сумела вновь обрести присутствие духа. Из взяла у него из рук коробок и, зажигая одну спичку за другой, принялась осматривать их убежище.
— Я вижу коридор, — объяснила она Кристоферу, который, видя перемену в настроении сестры, больше не пытался избавиться от юбки. — Коридор, — продолжала она, — из металла и стекла, длиной до ста метров.
— Что в самом конце его? — пробормотал Кристофер.
— Стартовая площадка. Там стоит ракета, уже готовая к старту.
— Урановое горючее залито?
Из молчала. Орбитальный коридор исчез, вместо него в свете пламени спички она увидела какое-то сооружение из картона.
— Я что-то нашла, — сказала она уже совершенно серьезно, — давай посмотрим.
Кристофер поднял лист картона, оторвал от него кусок и поджег.
— Я вижу дверь!
Они молча поднялись и пошли в направлении, указанном Кристофером. Из просто мечтала вновь оказаться на свежем воздухе, и ощущение, что это уже совсем близко, придавало ей сил. Кристофер надавил на один из камней, но все было напрасно: каменная глыба оставалась неподвижной.
— Помоги мне! — позвал он сестру.
Они вместе бросились на камень, но он даже не шелохнулся. В изнеможении они опустились на землю, не в силах продолжать неравную борьбу. Картон погас, вызвав у Из вздох отчаяния.
— Зажги еще кусок, — отрешенно обратилась она к брату.
Не отпуская ее руки, Кристофер подошел к остаткам картонной коробки и поджег их. Старый картон больше дымил, чем горел, вызывая кашель. Из ощущала ломоту во всем теле, ее тошнило.
— Надо быстрее выходить отсюда! — закричал мальчик.
Он понимал, что вряд ли имеет смысл возвращаться к двери, которую они так и не смогли открыть. Оставался единственный выход — вырыть проход под стеной, но для этого требовались силы, а дети уже задыхались от дыма…
Из прижалась к плечу Кристофера, рядом с ним она не чувствовала себя так отвратительно. Ей уже не было так страшно, но ее волновало, как долго будут продолжаться эти страшные головокружение и тошнота. Кристофер уже ничего не чувствовал.
Три женщины возвращались домой, убеждая друг друга, что дети давно дома и с нетерпением ждут их. Но почему тогда Эа не пришла сказать, что с детьми все в порядке?
Эммануэль первая увидела клубы дыма, вздымающиеся над старой печью. Не говоря ни слова, она бросилась вниз и дрожащими от волнения руками судорожно пыталась открыть неподатливую дверцу.
Наконец вместе со Стефани, прибежавшей вслед за ней, они проникли внутрь купола. Почти у входа они обнаружили детей, лежавших неподвижно друг возле друга. Эммануэль и Стефани, не обращая внимания на ушибы и порезы, спешили к выходу. Уже на улице она принялась бить их по щекам, целовать, трясти, но ни Кристофер, ни Из не подавали признаков жизни.
— О, нет, нет, нет! — только и вырвалось у нее из груди.
Она положила Из на землю, приложила ухо к ее груди, пытаясь услышать биение сердца, и, не услышав, с силой сдавливала и отпускала маленькое тельце, пытаясь вернуть его к жизни. Она повторяла это еще и еще, но все было тщетно…
Страшная боль пронзила Эммануэль. Она повернула голову, чтобы взглянуть на Кристофера, которого Стефани только что освободила от странного сооружения из юбки, укрепленного у него на голове. Его лицо было таким же бледным и неподвижным, как у Из.
Вспоминая однажды усвоенный урок, женщины положили детей на землю и принялись делать им искусственное дыхание. Слезы мешали Эммануэль, застилали ей глаза, но она упрямо продолжала вдыхать воздух в маленький ротик Из.
Окружающий мир перестал существовать для них. Жизнь Из и Кристофера зависела сейчас только от них, от их мужества и настойчивости, от того, что окажется сильнее — смерть или сила материнства. Эммануэль не могла позволить себе ни на мгновение усомниться в благополучном исходе: прояви она слабость — и ее дети уйдут от нее навсегда.
Она взяла себя в руки и продолжала ритмично вдыхать в безжизненное тело все новые и новые порции воздуха. Она сейчас была их легкими, их кровью, их мозгом…
Монель не пошла за ними. Как только она увидела, что Эммануэль и Стефани достают из старой печи два неподвижных детских тела, единственной ее мыслью было добежать скорее до Шан-Лу, вызвать врача. Она бежала, боясь оторвать глаза от земли, чтобы не споткнуться о корни деревьев. Только бы не упасть! Только бы не вывихнуть ногу до того, как она позовет на помощь! Возраст давал о себе знать, Монель задыхалась, но бежала дальше. Остановиться сейчас означало лишить детей пусть небольшого, но все-таки шанса на жизнь.
Когда Эммануэль услышала надрывный шум мотора автомобиля Мехари, с трудом взбирающегося по крутой дороге, самое страшное было уже позади: у детей восстановилось дыхание. Из неровно, нечетко, но дышала. Эммануэль подняла ее и понесла к машине. Сейчас Эммануэль беспокоили глубоко ввалившиеся глаза детей. «Скорее всего, — подумала она, — это из-за какого-то яда, содержащегося в дыме».
Только сейчас Эммануэль заметила, что Из совершенно раздета, и, наверное, ей должно быть очень холодно. Она принялась искать что-нибудь подходящее, но тщетно. Единственное, что сумели найти женщины, был платок Монель, чудом оказавшийся у нее в сумочке. Эммануэль взяла платок и завернула в него Из, но этого ей показалось мало, и она, сняв с себя маечку, надела ее поверх платка.
Откуда-то, словно издалека, она услышала голос Стефани:
— Если бы Жан вернулся чуть пораньше… Эммануэль повернула голову в ее сторону:
— И что бы он мог сделать? Больше, чем сделали мы?
— Он лично — нет, но у него машина… Мы бы уже давно были у врача!
— Теперь это не имеет никакого значения, — пробормотала Эммануэль. — Вон едет «скорая». Приехавшие врачи, казалось, были несколько разочарованы не столь драматическим состоянием пострадавших, как они ожидали, и в один голос принялись осуждать женщин, поддавшихся, по их мнению, панике. Они обращались в основном к Стефани, полагая, что она мать детей. Эммануэль, неожиданно прервав их, предложила немедленно поехать в больницу вместо того, чтобы напрасно тратить время на пустые разговоры. Врачи посмотрели в ее сторону, остановив взгляд на ее обнаженной груди, один из них махнул рукой в знак согласия, и они пошли к машине.
Уже в Дражино она слушала слова врача об анализе крови, оксиде углерода и прочем, не сознавая, что речь идет о ее собственных детях. В ее понимании в мире существовали лишь жизнь и смерть, она не признавала слов врача о каком-то промежуточном состоянии. Она знала главное: Из и Кристофер живы.
Эммануэль поблагодарила врача за заботу, но отказалась оставить детей в больнице до утра, как он советовал. Она отослала подруг в Шан-Лу, а сама осталась ждать приезда Жана или Брюса.
Когда Жан позвонил, встревоженный случившимся, она поспешила его успокоить, сказав, что нет необходимости бросать дела и приезжать немедленно.
Последние три недели Жан приходил очень поздно, обычно перед самым ужином. Но скоро это должно было кончиться: оставался всего месяц, затем он будет совершенно свободен.
— Жан прекрасно знает, что ему нечего беспокоиться, — были первые слова Эммануэль, с которыми она обратилась к Брюсу, когда он приехал забрать ее из больницы.
— Я ничего не понимаю, — ответил молодой человек. — Монель сказала, чтобы я срочно ехал сюда, но не объяснила толком, что произошло. Что-нибудь случилось с детьми?
— Они влезли в старую печь и случайно заблокировали дверцу. Они могли погибнуть, но мы вовремя заметили дым и вытащили их. Еще немного — и они бы там задохнулись.
— Дым? Она что, была растоплена? Но это невозможно! Что ты мне рассказываешь? Эммануэль рассмеялась.
— Надо признаться, что у них сильно развита фантазия. Ты бы видел, в каком виде они прибыли в больницу! Что-то среднее между кондитерами и трубочистами. Но довольно фантазий и экспериментов! Едем домой и уложим их в постель.
Как только близнецы вернулись в Шан-Лу, к ним возвратилась былая живость, и они представили Брюсу свою версию событий, естественно, не забыв несколько приукрасить их. Кристоферу во время разговора то и дело приходилось отвлекаться, чтобы успокоить собаку, которая норовила лизнуть его в лицо, пока наконец он не прикрикнул на нее и она, словно удовлетворившись этим, не свернулась у его ног.
Через некоторое время, когда к ним присоединились Оранж и Дэвид, Кристофер с превеликим удовольствием принялся опять рассказывать историю с печью. Он рассказывал бы еще и еще, если бы не вошла Эммануэль.
— Так, в постель! Все в постель.
Уложив детей, Эммануэль вернулась в комнату, где ее ждал Брюс. Подойдя к нему сзади, она обняла его, положила голову ему на плечо.
— Ты разве не слышал, что я сказала?
— Что?
«— Я сказала: в постель! Это относится и к тебе. Брюс, казалось, был несколько скептически настроен к подобному предложению.
— Ты не хочешь заняться любовью? — искренне удивилась Эммануэль.
— Нет, почему… Я хочу… А ты?
Эммануэль улыбнулась. Она понимала, что Брюс никак не может поверить, что женщина, только что пережившая такое потрясение, может думать об этом.
Разумеется, он поверит, но несколько позже. Эммануэль начала раздеваться. На ней были только короткая юбка и блузка. Через несколько мгновений и то и другое лежало у ее ног.
Подойдя к Брюсу спереди, она села к нему на колени и впилась в губы возлюбленного. Эммануэль чувствовала животом все возрастающее давление полового органа Брюса. Она разжала объятия, опустилась перед ним на колени, уверенным движением расстегнула его брюки и освободила из заточения истосковавшийся по свободе член своего любовника.
Брюс сделал попытку раздеться, но Эммануэль остановила его.
— Оставь нас с ним наедине, — сказала она. — Пока ты сомневаешься, мы с ним займемся любовью. Закрой глаза и не смотри на нас.
Эммануэль подняла с пола свою блузку и кинула ее Брюсу. Тот инстинктивно поймал ее и, как бы принимая условия игры, предложенные Эммануэль, накинул себе на глаза.
— Как я люблю твой член! Как я его люблю! — восторженно повторяла Эммануэль. — Я хочу ласкать его, наслаждаться им, целовать и пить его сок! Когда я вижу его, я чувствую себя совсем маленькой девочкой, как Из.
Эммануэль гладила его медленными, плавными движениями, ощущая смешанное чувство нежности и гордости за то, что именно она нашла и отшлифовала этот первозданный алмаз.
Эммануэль держала половой член Брюса во рту, слегка сжимая его зубами, в то время как ее ладони гладили бедра, живот и ноги возлюбленного. Вместе с наступившей ночью пришла тишина; ничто не мешало их уединению. Член Брюса, несмотря на размеры и неподвижность, казался ей гораздо более эластичным и чувственным, чем язык. Она ощущала биение буквально каждой вены на нем, и это наполняло ее каким-то новым, незнакомым наслаждением, которое не имеет ни начала, ни конца…
Брюс слегка сжал руками ее голову, прижимая к себе все крепче и крепче. Нарастающее возбуждение заставляло его тело самопроизвольно отвечать на ласку Эммануэль, ускоряя движение своего члена, продвигая его все глубже и глубже.
— Иди, иди… — ободряла его Эммануэль. Никто, кроме Эммануэль, не умел настолько тонко чувствовать ситуацию и руководить ею.
— Еще немного и хватит… Я остановлюсь вовремя. Молодая женщина ощущала, что и ее все сильнее охватывает возбуждение и она готова испытать его полностью, но еще больше она стремилась продлить его, заставляя себя и партнера сдерживать страсть. Конечно, она признавалась в любви и другим людям, причем была совершенно искренней, но все это было до Брюса. Этот молодой человек поразил ее своей красотой. Он был красив от головы до ног, он был просто ошеломляюще прекрасен. Но самой совершенной, самой вожделенной частью его тела был для Эммануэль половой орган, который был одновременно крепким и хрупким, мудрым и бестолковым, медленно-ленивым и стремительно-быстрым…
Брюс взял Эммануэль за плечи и легким движением заставил ее лечь на пол… Несколько раз за этот вечер двое возлюбленных испытали оргазм и хотели повторить все вновь и вновь, но силы оставили их, и они лежали в полной тишине друг возле друга, еще не совсем отдышавшись после бурной и изнуряющей любви.
Брюс никак не мог отделаться от мысли, что весь дом слышал их крики и вздохи, и не решался выйти из комнаты, по крайней мере, до тех пор, пока не пройдет первое смущение.
Эммануэль, отдышавшись, неожиданно возобновила разговор с того места, на котором он прервался.
— Я просто влюблена в твой член. Я люблю и тебя, но его больше. Он все знает, все умеет, именно этим он и отличается от тебя.
Брюс слушал ее невнимательно, смысл ее слов доходил до него урывками. Главной для него была возможность видеть ее лицо, ощущать ее тело, чувствовать его запах.
— О чем ты думаешь, когда занимаешься со мной любовью? Когда я нахожусь перед тобой в твоей излюбленной позе? Когда мое влагалище предстает перед тобой как мишень? Ведь ты не можешь устоять, когда видишь меня в такой позе… Ты не можешь не обнять меня, не взять меня — силой, лаской, уговором, но взять. Все твое естество стремится к этому, ты жаждешь меня! — Эммануэль продолжала говорить, не открывая глаз. — Я тоже могу любить тебя, потому что мой половой орган так же прекрасен, как и твой.
Брюс не дал ей продолжить. Он повернулся к ней и буквально впился властным, но нежным поцелуем. Он почувствовал, как вновь набухают соски Эммануэль под влиянием новой волны возбуждения. Он оторвался от ее губ и начал ласкать ее грудь. Он перебирал губами ее соски, слегка дотрагиваясь до них зубами, словно желая попробовать их на вкус.
Его язык опускался все ниже и ниже, пока не достиг влагалища, и, проникая в святая святых каждой женщины, он словно остановился на мгновение в нерешительности, потом двинулся вперед, осторожно ощупывая все вокруг с тем, чтобы чуть позже, уже полностью освоившись, впиться зубами в клитор Эммануэль, заставив ее вскрикнуть то ли от боли, то ли от переполняющего ее тело наслаждения. Теперь никто из них не знал, где кончается одно тело и начинается другое, пот, слезы — все стало общим и неразделимым…
Первой пришла в себя Эммануэль.
— Ты, наверное, удивился, когда я предложила тебе заняться любовью буквально через несколько часов после того, как с моими детьми случилось несчастье? Но мы все каждую минуту рискуем умереть. Так что же, нам из-за этого отказываться от любви? Наоборот, нужно, скорее восполнять упущенное время, ведь никто не знает, сколько именно ему отмерено прожить!
Брюс, видимо, не испытывал удовольствия от этого разговора и попытался прервать ее:
— Ты не могла бы поговорить о чем-нибудь другом? Твои доводы в пользу любви мне кажутся слишком мрачными.
— Мрачными? Но ты все понимаешь совсем наоборот! Разве тебе, проводящему все свое время за черными стенами и под закопченным потолком, заменяющим чистое небо, чужды те желания, которые испытываю я и мои дети? Мы все думаем о развлечениях и наслаждении и забываем о риске, которому иногда подвергаемся. Мы забываем о риске, чтобы в нашей памяти осталось лишь воспоминание о наслаждении и радости!
— Какая радость? Откуда ты знаешь, чем они там внутри занимались?
— Они обменялись одеждой для какой-то новой, неизвестной нам игры, а мои дети умеют играть так, чтобы приносить друг другу радость. Да, они задыхались, но задыхались обнявшись, и, как это ни парадоксально, они были свободны.
— В закрытой и задымленной печке?
— Человек всегда свободен, когда настоящее и будущее для него едины. Именно это и дает нам секс. Ты никогда не обращал внимания на то, что некоторые детские рисунки весьма сексуальны? Вернее, имеют оттенок любви. Это потому, что новорожденные занимаются любовью гораздо чаще, чем мы, причем с куда большим желанием, я уверена. Именно их сила воображения, остающаяся в нас долгие годы, продолжает влиять на наше взрослое сознание.