На запястьях и шее Мендейлы болтались кривые бараньи рога. При виде колдуна дети со всех ног бросались к матерям. Колдун любил детей. Он уселся под сикоморой, съел все мясо из миски, а горох и фасоль предложил Фрейду. От колдуна несло потом, Фрейд отказался, его чуть не вывернуло наизнанку. Тогда колдун выдернул из ноздри янтарный мундштук, достал из кармана передника кисет с ядом купидона и закурил.
«У Мендейлы был такой вид, словно в детстве в мальчишеской драке ему вмазали по носу кулаком. Сплоховали. Надо было посильнее, и не кулаком, а дубиной, и не по носу, а по макухе», – так впоследствии Фрейд описывал колдуна.
«У Freud'a был такой пришибленный вид, будто при зачатии его отец вдруг решил обойтись coitus interruptus[37] , но Зигмунд – вернее, гомункулус, названный впоследствии Зигмундом, – в последний миг все же успел вырваться на свободу…» – так рассказывал колдун о Фрейде.
Колдун, конечно, был польщен посещением всемирного светила, но виду не подал. С запором он решил дело по-военному – клин клином: заставил Фрейда съесть полное блюдо мендельского гороха с черной фасолью и запить кокосовым молоком с арахисовым маслом. Весь следующий день Фрейд не выходил из отеля, то и дело напрягался, густо краснел и стрелял из кормового орудия длинными пулеметными очередями из непереваренного гороха с фасолью. Ночью, когда кончился последний патрон и задний ствол очистился, начался белый понос из кокосового молока, и Фрейд до утра не выходил из золотого туалета; зато наконец почувствовал себя счастливым, что еще раз подтвердило теорию психоанализа о сексуализированности человеческого счастья.
Утром он вызвал портье и попросил:
– Bringen Sie mir, bitte, bier, wurstchen und sauerkraut. Sehr gut[38] ?
И получил в ответ:
– Еще чего? Где я тебе возьму все это?
ГЛАВА 2. Железный ежик
Где границы между прозой и поэзией, я никогда не пойму. Поэзия – стихи. Проза – не стихи.
Л. Толстой
Здесь, на унитазе, происходило озарение, над Гайдамакой возникло даже подобие ореола, вроде стульчака под задницей. Но дальше заседать в женском туалете было уже совсем неудобно. «Летопись» писал, несомненно, отец Павло, в ней не было никакого политического компромата – разве что бытовуха, – и Гайдамаке начинало казаться, вспоминаться, представляться, что все описанное отцом Павлом с ним так или иначе происходило.
Не успел Гайдамака в глубокой задумчивости от «Летописи» умыть руки и подобрать оторванную в спешке пуговицу от ширинки (а тут еще от длительного сиденья на унитазе разболелся пораненный фашистом копчик), как вдруг распахнулась дверь с сосущей Бриджитт Бардо («оправиться не дадут спокойно!»), быстрым шагом, как к себе домой, вошел в женский туалет (туалет, кстати, как туалет, только без этих кафельных мужских лоханок) майор Нуразбеков, обнял Гайдамаку за плечи и сказал:
– Ну, как вы тут без меня?… Управились? Все прочитали? Потом, потом, там немного, потом дочитаете… У вас все в порядке? Застегните ширинку и идемте скорее, командир, дорогой вы мой человек!
Майор Нуразбеков одной рукой взял Гайдамаку под локоток, вторую положил ему на плечо и завел совсем обалдевшего от такого нежного обращения Гайдамаку обратно в кабинет.
А в кабинете!
Пока Гайдамака облегчал в женском туалете тело и душу, в кабинет майора Нуразбекова успела набежать толпа добрых молодцев в штатском, не продохнуть, – ну, толпа не толпа, а на футбольную команду с запасной скамейкой хватало, – кто сидел, кто стоял, кто на подоконнике примостился, и Вова Родригес тут, все были разнолицые и ясноглазые, и все Гайдамаку так разглядывали, будто впервые, бля, обнаружили жизнь ли Марсе; а Гайдамака, попятно, чувствовал себя последним микробом под микроскопом, к тому же микробом с недозастегнутой ширинкой.
Тогда, видя такое дело, майор Нуразбеков разрядил обстановку шуткой:
– Что, посравшего человека никогда не видели? Вот он – Командир Гайдамака, какой есть, такой есть, другого Командира у нас нет. – Слово «командир» майор произносил с нажимом, как бы с большой буквы. – Поглазели, запомнили – и хватит. Всё! Все выметайтесь отсюда к чертовой матери, быстренько! И вас, товарищ генерал, извините уж, это тоже касается.
И увидел Гайдамака: штатские молодцы все до единого послушно начали выходить из кабинета, поглядывая на него, Гайдамаку, какими-то провожающими доброжелательными взглядами, будто на всю жизнь хотели запомнить; а последним катился седой подтянутый старик – единственный из всех в военной форме (с погонами генерал-лейтенанта) – из породы железных ежиков, вроде пепельницы на майорском столе. Проходя мимо Гайдамаки, ежик похлопал его по плечу, подмигнул и спросил:
– Что, не узнаете меня, Командир? («Командир» он тоже сказал с большой буквы.)
– Нет, извините, – развел руками Гайдамака.
– Не помнит, не узнает, – весело сказал генерал-лейтенант. – Как я вам слева в челюсть заехал, а потом прощения просил, – не помните?
– А потом ночью в Москве вы водку пили и частушки пели, – подсказал майор Нуразбеков.
«Дурдом какой-то», – подумал Гайдамака, почесал челюсть и покачал головой.
Генерал– лейтенант доверительно зашептал:
– Вы Нураза Нуразбековича во всем слушайтесь. Слушайте его внимательно, он вам плохого не присоветует. У товарища майора не голова, а Дом Советов!
И чуть ли не на цыпочках устремился вон, по на пороге
был остановлен.
– Обед не забудьте прислать, товарищ генерал! – недовольно напомнил майор Нуразбеков в спину генерала. – Уже половина первого, со вчера не жрал, оцень кусать хоцется!
– Обед на двух?… На двоих? – охотно обернулся генерал, будто ему хотелось остаться в этом кабинете еще ненадолго.
– Почему на двоих? На троих, на троих… На трех персон. Как договаривались.
– А, ну да, ну да…
– Но только не комплексный! Скажите Люське – надоел ее борщ с ее котлетами. И теплый компот надоел. Пришлите, что ли, какой-нибудь минералки… «Куяльник» там… Или сифон с газированной водой.
– Сейчас все устроим в лучшем виде! – отвечал уже не железный ежик, а официант шестого разряда. – «Боржоми» вместо компота годится? Холодненький «Боржоми» из холодильника?
– Пойдет, – разрешил майор. – И коньяк не забудьте, товарищ генерал. И конфеты «Красная Шапочка».
Гайдамака присутствовал на каком-то кагэбистском цирковом представлении, его втягивали в соучастие, играли специально для него; но он не мог понять жанр: клоунада? воздушная акробатика? дрессировка хищников?… Сам-то он чувствовал себя мудаком на канате.
– Сейчас пришлю из неприкосновенного запаса бутылку «Армянского». Сами ВВ[39] пили и нахваливали.
– «Армянского»? Ни в коем разе! – запротестовал майор Нуразбеков. – Только молдавский, что на углу Маркса и Чижикова. Две бутылки… Нет, три! На каждого.
– Доставим ящик, – решил железный ежик. – А «Красной Шапочки» сколько?
– Килограмм. Достаточно.
Гайдамака смотрел па это представление, то и дело поправлял ширинку и размышлял: интересно, шутят они над ним или издеваются? Или у него на нервной почве начались слуховые галлюцинации?
– Сейчас, кажется, в бадэге обеденный перерыв, – вдруг засомневался железный ежик.
– Ну какой может быть в ба-дэ-ге обеденный перерыв, если мы в ка-гэ-бэ еще не обедали! – поиграл словами майор Нуразбеков. – Просто вам хочется язык почесать, товарищ генерал. Мне ли вас учить? Поставьте оперативное задание, пошлите гонца с комитетским удостоверением – Вову хотя бы. Сразу подвал откроют. Пусть на «Волге», на «Волге» подкатят! На черной.