Всадники ехали шагом. Запорожец молчал. Зиновий обратился к нему с вопросом.
– А ты знаешь пана Чаплинского?
– Я-то его знаю, а он меня не знает.
– Как же это так? – спросил Хмельницкий.
Запорожец вздохнул и, помолчав немного, проговорил:
Вижу я, что ты добрый человек, иначе ты бы меня от смерти не спас, да боюсь душу тебе душу тебе открыть. Коли он твой приятель, как бы чего не вышло дурного.
– Ну, ладно! – небрежно сказал Зиновий, – я до чужих дел не охотник. – А давно ты из Сечи?
– Да вот уж с неделю будет, как выехал, заезжал тут еще по делам…
– Что же у вас на Сечи слышно? – спросил Хмельницкий.
– Вам, панам, я думаю, не больно занятно слушать про наши казацкие дела, – недоверчиво ответил запорожец.
– Панам-то, может, и не занятно, да я не пан, а казак. Быть может, ты на Сечи и слыхал про Богдана Хмельницкого, так вот я сам и есть.
Казак оторопел.
– Батюшка, Богдан Михайлович! Вот привел Бог и мне тебя увидеть.
Богдан самодовольно улыбнулся.
– А что? – спросил он. – Разве слышал про меня что доброе?
– Да за последнее время, почитай, только и разговору, что про тебя.
– А что про меня говорят?
– Да вот как ты тогда две тысячи-то слишком казаков в эту Францию отправил, между ними много и наших было. С тех пор твоя и слава у нас пошла. Уж коли, говорят, он две тысячи народу поднять мог, поднимет и больше. Он самый такой человек, какого нам и надо. Богом он нам данный человек, говорят. Да и с панами ты, говорят, ладить умеешь, до самого короля доходишь.
– Ну, это, положим, и не совсем так, – вставил Богдан. – С королем я, правда, хорош, но с панами, не могу сказать, чтобы очень ладил. Да и ладить-то с ними не к чему, – прибавил он угрюмо. – Идет уже, идет день судный через дикие поля, а как придет, весь свет Божий задивится. Плохо тогда придется панам, закаются они хлопов из-за пустяков на деревья вздергивать.
Лицо Богдана приняло мрачное и грозное выражение, глаза его метали искры, он будто вырос, и простодушный запорожец невольно осадил своего коня. Но через минуту Богдан словно стряхнул с себя тяжелые думы и, обратившись к запорожцу, ласково спросил его:
– А ты давно живешь в Сечи?
– Она мне все равно, что мать, – с некоторою гордостью ответил казак, – вспоила меня и вскормила. Мне и трех лет не было, как батько мой приехал со мною на Запорожье. Мать-то умерла, он больно затосковал, продал хутор и пошел к запорожцам. Семи лет я уже ходил на татар. И твоего родителя покойника помню, славный был вояка. Не раз его в битвах видел, а вот тебя так совсем не помню.
– Давно это было, – проговорил задумчиво Богдан, – много воды с тех пор утекло. Постарел я, много невзгод видел, у одних татар сколько в плену насиделся.
Несколько времени они ехали молча. Наконец, запорожец подъехал к Богдану и нерешительно проговорил:
– Батюшка, Богдан Михайлович, что я тебе скажу. Ты мне жизнь спас, дозволь мне быть твоим слугою!
Хмельницкий удивленно глянул на него.
– А Сеча? – спросил он.
– Что ж! – лукаво проговорил запорожец, – не ровен час и в Сечу с тобою заглянем, служить же буду тебе верой и правдой, прикажешь зарезать кого, зарежу, в огонь и воду пойду за тебя!
Хмельницкий немного подумал.
– А как тебя звать, хлопец? – спросил он.
– Ивашко Довгун, – отвечал запорожец.
– Так вот, Иване, заезжай ты ко мне дня через два на хутор. Там и перетолкуем, быть может, ты мне и понадобишься. А теперь ты куда едешь? Ивашко замялся.
– Да как тебе сказать, Богдан Михайлович, ехал-то я по своему делу, да не попал, а теперь мне туда и ехать не след.
Богдан посмотрел на него с усмешкой.
– Вижу, вижу, что дивчина замешалась. Так, что ли?
– Да что ж, батько! – махнув рукой, со вздохом проговорил Иван, –надо, видно, тебе во всем признаться.
Есть у этого Чаплинского воспитанница сиротка…
– Катря-то? – перебил его Богдан. – Эй, хлопец, ты не в своем уме, ведь, она панночка!..
– Что ж, что панночка, – гордо вскинув голову, проговорил Иван. – И мы когда-то паны были да казаками стали, а все люди.
– Люди-то люди, да Чаплинский о себе больно много думает, он ее тебе добром не даст.
– А мы и силой возьмем!
– А как силой-то она и сама не пойдет?
– Эх, батько, – с досадою проговорил казак, – не мути ты меня. С чего ей не пойти? Ей там житье не сладкое, не в родном доме.
– Да куда же ты ее денешь? У тебя ни роду, ни племени.
– Вот в этом-то все и дело! Так, ведь, у меня зато в тростниках немало чего припасено, не даром тоже на татар набеги делал. Прикоплю еще маленько и обзаведусь хатой.
– Ну, это, брат, уж твое дело! – рассмеялся Богдан. – Ты, я вижу, хлопец ловкий. Не даром и мне служить хочешь, лишь бы по соседству быть. Запорожец сконфузился.
– Нет, батько, право слово, нет! Этого я и в уме не держал.
– Ладно, ладно, – подсмеивался Хмельницкий, – там уж увидим.
Они подъезжали к Чигирину. Вдали замелькали огоньки в окнах маленьких домиков. Послышался лай собак. Всадники пришпорили коней и через несколько минут въехали в узкие улицы города. На рыночной площади, несмотря на позднее время, было много народу: и гуртовщики со скотом, и крестьяне в белых свитах, и мещане; все они толпились около шинка, гудели спорили, считали барыши, вырученные за день, и тут же пропивали их у жида-шинкаря, самодовольно потряхивавшего козлиною бородкою.
Довгун распростился с Богданом и вмешался в толпу, а Хмельницкий поехал далее в Черкасы, к знакомому полковнику Барабашу.
2. ПРИГЛАШЕНИЯ. ВЕЧЕРНИЦА
Як у землi кралевськiй да добра не було.
Як жиды рандари
Всi шляхи козацки зарандовали…
Подъехав к дому полковника, Хмельницкий бросил повода подбежавшему конюху и медленною важною походкою взошел на высокое крыльцо. Полковница Барабашиха сама отворила ему дверь и с низким поклоном приняла дорогого гостя. Лицо ее, однако, далеко не выражало приветствия, а в голосе, когда на вопрос Хмельницкого: "Дома ли кум?" – она отвечала: "Дома, милости прошу!" – звучала спесь пополам со злобою.
Они вошли через узкие низкие сени в просторную большую комнату. В печи пылали дрова и ярко освещали незатейливое убранство комнаты: несколько лавок, дубовый стол, оружие на стенах, в углу на полках посуду, на полу несколько звериных шкур.
Поговаривали, что у пана Барабаша денег много, но жил он скупенько, жался во всем, в чем мог, лишней прислуги не держал, пиров не задавал. К тому же он был уже стар и частенько вздыхал, что полковничья булава ему не под силу.
Барабаш сидел на лавке у печки и, по-видимому, до прихода Хмельницкого сладко дремал. Его немного тучная, но благообразная фигура с длинными седыми усами дышала добродушием и приветливостью.
– Здорово будь, кум Богдан! – весело проговорил он, усаживая подле себя гостя, и в ту же минуту с некоторым беспокойством взглянул на пани Барабашиху. Она величественно стояла посреди горницы, сложив руки на груди.
– Эй, пани! – обратился он к ней самым ласковым голосом, – нам бы с кумом-то горилки да медку, да бражки. С дороги кум, верно, озяб.
– Озяб, ох, озяб, кум Барабаш! – лукаво проговорил Хмельницкий, с усмешкою посматривая на пани. – А у ясновельможной пани горилка чудо как хороша. Да уж если милость ваша будет, то приютите меня и на ночлег, – все так же лукаво посматривая на обоих, прибавил он.
Барабаш как будто немного смутился, а пани даже застыла от удивления. Такой дерзости она не ожидала от "этого казака", как она за спиной его называла. Но делать было нечего.