Каждый раз, встречаясь с Авдотьей Елизаровной, Демид испытывал неприятную оторопь. Робел и страшно смущался. Не раз перехватывал на себе испытующие взгляды Авдотьи, и тогда Демид чувствовал, как у него будто сжималось сердце.
Разное говорили про нее. Бабы с ненавистью обливали ее грязью. Мужики с затаенным интересом посмеивались в бороды. Всегда нарядная, броская незаурядной внешностью, она держалась среди баб, как гусыня среди индеек – спесиво и трусовато. Не раз была бита, когда попадала в плотное окружение трех-четырех баб. Поспешно отступала в стены своей бревенчатой крепости, оберегая от затрещин румяные щеки с ямочками, но никогда не вешала голову.
– Мама! – позвала Аниска.
Авдотья Елизаровна вздрогнула, оглянулась.
– Демид? – не то спросила, не то удивилась Авдотья Елизаровна.
– Анису вот привел.
– Привел? Откуда?
– Из поймы Малтата.
– Чо ее туда занесло? – машинально спрашивала Авдотья Елизаровна, ни на минуту не отрываясь от окна.
– Ее змея ужалила.
– Змея? Какая змея!.. Боже мой! Одно горе за другим! Да ты зачем лётала в пойму босиком, дура? Ветрогонка ты несчастная! Что же мне делать, а? – метнулась она к Аниске и вдруг опять кинулась обратно. – Сейчас его увезут, – сообщила как бы для себя. – Машина подошла.
Демид и Аниска подскочили к окошку.
Насупротив, через улицу, возле высокого крыльца сельсовета, возвышаясь, как мачта, стоял Мамонт Петрович Головня в своей неизменной кожаной куртке, в кепке, а рядом с ним – сотрудник НКВД. Дождь лил как из ведра, не утихая ни на минуту, будто небо опрокинулось и решило залить землю потоком. Вода лилась Мамонту Петровичу за воротник, стекала струйками по изборожденным морщинами щекам, капала с подбородка, но он стоял каменным изваянием, вперившись немигающим взглядом в сторону своего дома.
Мамонт Петрович поднялся в кузов полуторки и снова повернулся лицом к своим окнам. И в тот момент, когда машина газанула и тронулась, в глазах Аниски точно опрокинулось небо.
– Папа! Папа! Папочка!
– Перестань! Сейчас же перестань! – крикнула Авдотья Елизаровна.
– Папа, папочка, – твердила Аниска. – Ой, что же будет?! Что будет!.. Бедный папа. Я побегу туда… Я с ним… – рванулась Аниска от окна.
– Сядь! – мать ударила ее по щеке и отшвырнула на пол в угол горницы.
– Ну что вы в самом деле, Авдотья Елизаровна! – Демид заслонил Аниску от матери. – Нельзя же так, честное слово. У Анисы такое горе. И нога вот еще…
– Ой, нога, ой, ноженька, – еще громче запричитала Аниска. – Так тюкает, так тюкает…
– Заживет твоя ноженька!..
Да, нога заживет у Аниски. Демид отсосал яд гадюки. Но вот когда отсосется тот яд, которым отравили сердце Аниски? Аниска верила в папу, Мамонта Петровича. И он ее любил, папа Мамонт, человек с таким огромным и неловким именем. Он был добрый и самый справедливый папа! Конечно, у Мамонта Петровича много недругов в Белой Елани и во всей подтайге. Здесь он устанавливал Советскую власть, был первым председателем ревкома. Он беспощадно воевал с дремучими космачами-раскольниками. Он организовал колхоз и вытряхнул из деревни кулаков. Человек он был резкий, прямой, как шест, негнущийся в трудные моменты, и вот чем все это кончилось…
– Ах, боже мой, боже! Что же мне теперь делать?! – причитала Авдотья Елизаровна. – До какой жизни я дожила с критиканом несчастным! Хоть бы раз, единый раз послушался меня Мамонт! Так нет же! Сам себе жизни не мог устроить и меня доканал! Все правды искал! А где она, правда-то? Чихала я на правду! Другой бы, похитрее, куда взлетел после партизанского командирства? А он. Головешка, остался тем же, кем был: ничем! Зато с принципами! Вот и достукался!..
Демид не знал, что и сказать Авдотье Елизаровне. Конечно, она сейчас несет такое, от чего через час сама же откажется. Но все-таки как обидно, что Авдотья Елизаровна так несправедлива к Мамонту Петровичу.
– Не я ли ему говорила, так дальше не пойдет! Кончать надо. Так он же верил в эту свою проклятую мировую революцию. Вечно носился со своими планами, с какими-то делами, которые век не переделаешь. А в ревкоме тогда и в сельсовете вез за четверых, и в леспромхозе тянул за директора, а что вышло? Что заработал?
– Мама, перестань! Перестань, мама, – рыдала Аниска,
Демид посутулился на лавке.
– Разберутся еще, – глухо проговорил он. – Мамонт Петрович, как вот подумаю, самый справедливый человек.
– Разберутся! Жди!.. Дурак несчастный! Не видел ничего, что вокруг творится!.. А как я жила с ним? Ни света, ни потемок. Пустота одна. Все учил уму-разуму. Это меня-то учить уму-разуму? Да я такое видела, чего ему и во сне не снилось. А тоже, было время, всему верила. А жизнь-то как ко мне повернулась? Что и обидно, что он, Головешка, из этого ничего не понял…
– Не говори так, не говори так! Папа хороший, хороший, – захлебываясь, твердила Аниска.
– Хороший? Ох, сколько он мне кровушки попортил твой хороший! Не я ли ему говорила: бросай свою политику, в город поедем. Да я бы там разве так жила? А он все твердил: сиди, сиди, чего тебе надо? Подожди, скоро во как заживем! Вот и дождалась. Досиделась!
Такую Авдотью Елизаровну Демид впервые видел. Было в ней что-то отчаянное, недоговоренное, туго закрученное и неприятное. И в то же время Демид как бы враз увидел ее всю жгучую, собранную, с высокой шеей, с красивыми ступнями маленьких босых ног, с ее чуть вздернутым, туповатым носом, упрямо выписанными бровями, пухлоротую, с бешеными черными глазами.
– Так тюкает, так тюкает, – хныкала Аниска.
– Что еще? – Авдотья Елизаровна все забыла.
Посмотрела ногу Аниски. Ступня опухла, как подушка. Но опухоль выше щиколотки не поднялась.
– Надо бы фельдшеру показать… Сейчас же собирайся! Пойдем. Тошно мне, тошно. А ты сиди, Демид, коли пришел. Сейчас я сбегаю и все разузнаю. – И, взглянув в окно, предупредила: – Огня не зажигай. А ставни я закрою.
XI
У юности цепкая, когтистая память.
Надолго, на всю жизнь запомнил Демид эту жуткую осеннюю ночь тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Чего только не передумал он, сидя в потемках. «Как же так? Как же так? – неотступно билось в его мозгу. – И в самом деле, он еще молод и ни в чем не разбирается. Но за что?! За что? Ума не приложу, что делать? Что делать?»
Чернота опустилась на землю, будто крышка гроба захлопнулась. А потом раз за разом сверкнули молнии, белым полымем охватив всю избу и двор Головешихи.
Вслед за молнией – удар грозы, будто кто по крыше грохнул железным листом.
Хлынул дождь.
В избу вошла бабка Ефимия, скинула шаль на кровать и, шаркая чирками, топталась возле кухонного стола, потом хотела вздуть лампу, но невзначай уронила стекло и долго ползала по полу, собирая осколки. Потом вскарабкалась на русскую печь и там притихла.
Демид курил папиросу за папиросой, прислушиваясь к шуму дождя.
Резко прихлопнулась половина ставни, за нею другая, и загремел железный засов в косяке. Одно за другим закрылись все ставни на окошках в избу и в горницу. Мокрые, чавкающие шаги в сенях. Пискнула дверь.
– Темень-то какая!
Демид зажег спичку.
– Не ушел?
Авдотья Елизаровна сняла у порога сапоги, мокрую жакетку, платок.
– Лампа на кухонном столе. Зажги.
– Бабушка вот стекло разбила.
– А, чтоб ей провалиться! – Авдотья Елизаровна полезла на полку за новым стеклом. Достала, протерла пузырь рушником, наладила семилинейную лампу, поставила на стол.
– Как с Анисой?
– У Макар Макарыча оставила. Смотреть будет до утра. Ну, а теперь вот что, слушай. Фролов ищет тебя по всей деревне. Своего человека послал в Кижарт. Молевщики-то говорят, что ты с ними был на заторе до самого вечера. И дома у вас сидит сотрудник – тебя ждет. Господи, как меня всю трясет!
– Если меня ищут – надо идти.
– Сдурел, что ли?
– Я ни в чем не виновен.
– Ой-ой, какой ты еще зеленый, Демид! Мужиком стал, а ума не нажил. Время-то такое, видишь? Уйти надо тебе из тайги. От греха подальше. Хоть на Таймыр, что ли? Там у меня знакомый человек проживает. Хочешь, адрес дам?
Демид ничего не ответил. Он все еще не мог собраться с духом.
С печи высунулась белая голова бабки Ефимии.
– Сон-то ноне будет аль нет?
– Ты же легла? Спи.
– Подай мне творожку, яви такую милость. А это кто там сидит на лавке? Боровик? Боровик, Боровик! Скажи, чтоб ушел.
– Да отвяжись ты от меня, надсада! – прикрикнула Авдотья Елизаровна. – А ты сиди, Демид! Сиди! Не пущу тебя, на беду глядя.
– Смотри, смотри, Дуня. Как бы с тобой не приключилось того, что с Дарьюшкой, вечная ей память, – проговорила бабка Ефимия, зло косясь на Демида.
– Не стращай, худая немочь! Лежи и спи. Без творога проспишь одну ночь. – И со злом задернула занавеску на верху печи, спрятав там беспокойную старуху.
– Нет, я пойду. Раз такое дело, чего же прятаться? – решился Демид.
Авдотья Елизаровна стояла рядом грудь в грудь. Ее черные глаза придвинулись к Демиду совсем близко. Теплое дыхание опалило щеки.
– Никуда ты не пойдешь. Слышишь? – ее мягкие, но сильные руки легли ему на плечи. – Раздевайся. – И сама сняла с него брезентовую куртку, повесила на гвоздь. – Не пущу. Ни за что не пущу!.. Ты для меня сегодня, как последняя соломинка. Уйдешь – и я с ума сойду. Слышишь, с ума сойду! Не останусь я в такую ночь одна вот с ней! – махнула рукой на верх печи. – Не останусь! Мне живая душа нужна сегодня! Живая душа!.. Иль ты не мужик? Пожалей ты меня! Правду тебе говорю, неужели сам не видишь, что со мной делается?
– Успокойтесь, успокойтесь, Авдотья Елизаровна… У меня же ни паспорта, никаких документов… И Агния…
– Агния! Ах, вот оно что! Ха-ха! Агния! Вот о чем у тебя забота. А с виду робкий ты… Как же ты такую затворницу сумел расшевелить? Она же из дома Вавиловых, как из скворешни, выглядывала. Вот так робкий! Ну да с Агнией тебе придется проститься, миленочек! Слушай меня. Уж коли Агния тебе дорога, ты и носу к ней не показывай! Был и сплыл. Мне-то нечего терять. А Зыряна сразу же загребут, как только узнают, что ты у них скрываешься. Понял? Это во-первых. А во-вторых, Агнии твоей дома нету. Она третий день как в район с Андрюшкой уехала. К доктору его повезла. Ну, а документы твои сама принесу. Хочешь? Я все могу. Я такая. А могла бы и иначе поступить… Где у тебя документы-то?
– Сумка такая у меня. Висит в амбарушке. Я там спал… На брусе висит.
– Достану. Так что и комар носу не подточит. Ну, не вешай голову. Посмотри на меня. Какой ты красивый парень. Жалко мне тебя, ей-богу! И ничего-то, ничего еще в жизни не знаешь! Дай мне руку. Вот так. Обними меня. Забудь обо всем на свете. Сразу полегчает. Иди сюда…
Обнимая Головешиху, Демид с тоской чувствовал, что все дороги у него теперь к Агнии отрезаны. Разве можно было думать об Агнии после такого? Нет, нет, надо бежать, бежать из Белой Елани!..
XII
Как лист срывается с дерева и потом несет его ветер, покуда дождь и непогодье не прибьют к земле, так сорвался из Белой Елани Демид Боровиков, и никто не видел, куда его унесло суматошным ветром.
Кривотолки плескались из дома в дом. В районной газете напечатали статью про вредительство в леспромхозе, где недобрым словом помянули молодого прораба Демида Боровикова. И что будто молевой сплав злоумышленно затягивал до поздней осени, и ни слова про то, что леспромхозовцы с момента организации лесных разработок в тайге работали по старинке – топором, поперечной пилой и лес возили гужем. Что рабочих не хватало и заработок был мизерным – так что никто не шел в леспромхозы. Если поверить газете, то вся вина ложилась на четырех человек: на Мамонта Головню, Игната Мурашкина, Демида Боровикова и Толоконникова. А что могли сделать четыре человека, если леспромхоз не имел даже трактора?
Аркадий Зырян тыкал в газету, ругал Агнию за то, что она спуталась с отчаянным прохвостом, с Боровиковым, и что дочери пора взяться за ум и перейти на работу в МТС.
Агния ничему не верила. Ни газете, ни отцу. Знала: Демид ни в чем не виноват.
Побывала у Боровиковых, впервые переступив порог сумрачного дома, и встретилась с тихой, неприметной Меланьей Романовной – Филимонихой, как ее все теперь звали на деревне.
Крашенные охрою стены избы, деревянная кровать у порога, половики и – гулкая пустынность.
Филимониха не пригласила Агнию пройти на лавку и не подала табуретки.
– Про Демида спрашиваешь? – кособочилась Филимониха, глядя подозрительно на Агнию. – Откель нам знать, где он пропадает? Ни слухом ни духом не ведаем. Один бог знает.
– Мне-то можно сказать. Я для него не чужая, – напомнила Агния.
– Не знаю, Агнеюшка! Не знаю! Про что толкуешь-то – не пойму. Ты же нам вроде сродственница. Аксинья-то Романовна – сестра моя старшая. Што у вас произошло-то – не ведаю. Слышала: осрамила ты дом Вавиловых. Худо! Ой, как худо!
Агния попросила воды напиться. Филимониха испуганно глянула на нее, точь-в-точь сама Аксинья Романовна, и с неохотою пробормотала:
– Воды попить? Не запасла воды для пришлых, милая. Туес пустой стоит.
А рядом с Агнией, у порога – полная кадушка воды, накрытая крышкой. И ковшик на кадушке. Филимониха перехватила взгляд Агнии, прошамкала:
– Из кадки-то нельзя. Сама знаешь: веры старой держусь. Ты напьешься из кадки, а потом што делать? И кадку выкинуть, и ковшик.
Агния молча повернулась и ушла не оглядываясь. До чего же противное староверчество! И воды испить не дадут, если в доме срамной туес пустой, сесть не пригласят, и уж, конечно, переночевать в таком доме не думай – за порог не пустят, хоть умри возле дома.
Довелось Агнии поговорить в конторе колхоза и с Филимоном Прокопьевичем. Боровиков явился узнать, сколько у него выработано трудодней, Агния справилась, записала трудодни в книжку и, провожая Филимона Прокопьевича из конторы, спросила с глазу на глаз, есть ли какие вести от Демида?
– Што ты! Што ты! – замахал руками Филя. – Ни слухом ни духом! Кабы знал, где он, самолично притащил бы в энкавэдэ.
– За что в энкавэдэ?
– Экая! Или не читала газету? Чистый вредитель. Я ишшо когда приметил в выродке вреднющую линию. С мальства! Таких надо под самый корень выворачивать, чтоб и духу ихнего не было. Спроси хоть у ково в деревне, все знают, как прижимал меня Мамонт Головня. И так брал на притужальник, и этак. Чистый зверюга. Таким и Демид вырос. Вся деревня про то скажет.
XIII
Непогожая выдалась осень тридцать седьмого года. Дождь лил и лил, перемежаясь грозами. Земля раскисла. Молнии вспыхивали над Белой Еланью, будто резали серебряными ножами ржаной квасник. С хребтов тянуло сыростью и стужей. Розоватые облака, наливаясь синевою, меркли.
Притихли, замылись события последних дней. Никто ни слова не говорил про арест Мамонта Петровича, побег Демида… А между тем была еще одна встреча, про которую никто не знал, но она могла бы пролить свет на многое…
На багряной осине, у сметанного зарода сена, рядом с паровым полем, чернея комьями, беспокойно гоношились две мокрые вороны. То перелетали на зарод, то снова возвращались на осину.
Снизу зарод сена был разметан, и под его карнизом на душистом сене лежал Ухоздвигов. Головешиха сидела рядом, разбирая принесенную снедь.
– Раскаркались, проклятые! – беспокойно и зло сказал Ухоздвигов. – Шугнуть бы!
– Не надо. Здесь теперь никто не ходит, – успокоила его Головешиха. – Охотников по этой рассохе нет. Разве волк забредет.
– Значит, говоришь, Мамонта взяли?
– Спекся голубчик!
– Ты все исполнила, как я сказал?
– Все, все! Сама ездила в район к следователю НКВД и все ему обсказала… И какие Головня речи разводил в леспромхозе. И как ругал Советскую власть вместе с Демидом Боровиковым…
– Да-а, дела! – раздумчиво сказал Ухоздвигов, закуривая папиросу и устало взъерошивая белесые волосы.
Он сильно постарел, опустился. Волосы на темени еще больше поредели, отчего лоб казался огромным, выпуклым.
– Зарос-то как! Бедный мой! – сказала Дуня, обнимая его и ласково потершись щекою об его колючую щетину. – Пожил бы у меня, отдохнул. Горница моя, сам знаешь, как устроена – солдат с котомкой завалится, и век не найдешь.