– Тятенька, тятенька!
– Осподи!..
– А ну, попробуй!
– Под пятки выверну, варнак!
– Филя, Филя, охолонись!
– Я на все решусь! – тужился Филимон Прокопьевич.
– Я еще не все тебе сказал, каков ты есть, – молотил свое Демид. – Ты ведь и в гражданку показал себя со своей «гарнизацией». Отца родного бросил и удрал подальше от восстания, чтоб шкуру спасти. Ни с красными, ни с белыми! Самое главное для тебя – шкура. А шкура у тебя крепкая. Другие на смерть шли за Советскую власть, а ты шкуру спасал. Это из тебя так и прет – шкура!..
«Судьба решается» – осенило Филимона Прокопьевича. Он не слышал, кто и что говорил за столами. Единственное, что его жгло, были слова Демида. Если он сейчас же не срежет его под щетку, то худая молва разнесется по всей деревне, и тогда глаз сюда не кажи. А чего доброго, слова Демида дойдут и до лесничества, и там призадумаются: оставить ли Филимона в должности лесника на займище кордона, или дать ему под зад, как он получил от колхозников в позапрошлом году.
Машинально, сам того не сознавая, Филимон рванул ворот синей сатиновой рубахи – дух в грудях сперло, а правой рукой нашаривал на столе подручный предмет.
– Отрекайся от слов, выродок! – наплыл Филимон, зажав в руке железную вилку. – Отрекайся, грю! Али разорву сей момент на сто пятнадцать частей!
– Осподи! – присела со страха Меланья Романовна.
– Филя, Филя, охолонись!
– И ты, Демид, не хорошо так-то! Отец он тебе, а ты его этак осрамил, – гудел кум Фрол Лалетин.
– С чего взбесились-то, петухи драные! – попробовала примирить отца с сыном всемогущественная Головешиха, чинно покинув застолье. Подошла к Демиду: – Али мало на войне кровушки выплеснули? Вот уж повелось, господи! Как заявится кто из фронтовиков, так тут же и потасовка на всю деревню.
Филимон пуще того раздулся, почувствовал поддержку компании:
– Отрекайся, грю! Али не жить тебе!..
– Потише, папаша! Потише. Говори спасибо народу, что тебя в тюрьму не упекли за все твои завхозовские дела. Дай тебе волю – ты бы ободрал всю тайгу, как тех эвакуированных.
– Акуированных? – поперхнулся Филимон. – А ты зрил тех акуированных, которых я ободрал? Али они в Германию, али Францию прибегали к тебе с жалобой? Сказывай, варнак! Али я деньги менял в еформу, как другие по сто тысяч?!
– Пра-слово, не менял деньги! – поддакнул Фрол Лалетин.
– Осподи! Ипеть про окаянную еформу. Да што ты, Демушка? Как жили-то мы – все знают. С куска на кусок. Ажник страх божий! – лопотала Меланья Романовна, а тут и две тетушки и сестры Демида встряли: не менял, не менял деньги! Ни рубля, ни копеечки. Колхозные и те не успел обменить.
– Далась вам реформа! – всплеснула руками Головешиха. – Кого не скобленула? Были деньги в руках – пустые бумажки оказались, чтоб окна заклеивать, хи-хи-хи! Чего вспоминать-то?
IX
…Между тем было нечто особенное в ссоре Демида с Филимоном Прокопьевичем. И, конечно, не из-за эвакуированных, которых неласково пригрел хитромудрый Филимон Прокопьевич, разгорелся сыр-бор. Нужна была только причина, чтобы прорвался застарелый нарыв. Ни Демид, ни Филимон не могли подавить в себе вскипевшей ненависти друг к другу, выношенной годами, всей жизнью, и не щадили один другого во взаимных оскорблениях.
Демид все так же стоял возле стола, упираясь кулаком в столешню, накрытую поистертой клеенкой. Он думал, куда же в самом деле девались деньги у тугодума-папаши?
– Да он их сгноил в кубышке! – вдруг осенило его.
– Кого сгноил, варнак?!
– Деньги сгноил! Наверняка. Пока твоя «гарнизация» сработала.
На Филимона Прокопьевича нашло затмение, будто на солнце среди ясного дня наплыла черная тень луны. Шутка ли! Демид наступил ему прямо на сердце – раздавил, как гнилую грушу. Лопнувшие деньги для Филимона были тяжким воспоминанием, что он долгое время всерьез побаивался, как бы ума не лишиться от такого переживания.
– Деньги сгноил, гришь? – заорал Филимон во все горло, рванувшись из-за стола, опрокинув свата Андро-на вместе с табуреткой. – Аааслабодите! Я ему морду сворочу набок! – рвался он из рук Фрола Лалетина и Санюхи Вавилова.
– Тятенька! Тятенька!
– Ох, Демид! Ох, Демид! Как тебе не стыдно! – ругала сестра Мария, поспешно покидая застолье вместе с мальчонками; ее девочки, перепуганные до икоты, жались в углу на деревянной кровати.
– Осподи! Мать пресвятая богородица! – частила Меланья Романовна, крестясь не на иконы, а на затылок Демида.
– Аааатрекааайся, вырооодоок!..
Меланья повисла на шее Демида:
– Отрекись, Демушка! Он вить, леший, сатане служит. Ипеть в новую веру переметнулся – пятидесятую!
– Молчай, старая выдра! – орал Филимон. – Я из вас обоих одним разом весь смысл вытряхну. Одним разом! Мургашка, хватай двустволку. Слышишь? Влупи им по заряду!
– Тя-а-атенька! – подвывала Фроська, бегая между отцом и братом, как бы притаптывая пожар: то к отцу подбежит, то к брату; ее черная расклешенная юбка то раздувалась от крутых поворотов, то опадала. – Чо не поделили-то, господи? Ребятишек, гли, перепугали!
Может, удалось бы мужикам удержать Филимона и Демида, если бы не Головешиха.
– Да ты сам-то каков, соколик?! – подскочила она к Демиду, грозя ему кулаком. – С фронта? С какого фронта? Не со власовцами ли стреблял своих же, как Андрей Старостин? Тот тоже выдавал себя за героя, а как потом открылось – был самым злющим власовцем. Этакими героями, как ты, дороги мостят!
– Власовец?! – хрипло переспросил Демид. Лицо его задергалось и перекосилось. Одним рывком он отбросил прочь Павлуху Лалетина с милиционером Гришей и, не размахиваясь, сунул Головешихе кулаком в подбородок. Тут и пошло. Филимон кого-то сбил с ног и сграбастал за грудки Демида. Трещали рубахи, отлетали стулья и табуретки. «Ааа, такут твое!»-пыхтел Филимон. «Шкура, шкура!»– дубасил отца Демид Филимонович. Сила силу ломала. Один из столов опрокинули. Тетушки с визгом и ревом вслед за Марией с ребятишками бежали прочь из избы. Меланью шквалом отбросило на деревянную кровать, и кто-то грузный навалился на нее спиною. Настасья Ивановна, кажись. Мургашка вопил во всю глотку, угрожая, что он всех перестреляет за Филю:
– Стреляй буду! Бей, Филя! Моя отвечай не будет!
Мургашка и в самом деле лез на кровать за ружьем, висящим на стене.
– Аааай, мааатушки! – завыла Настасья Ивановна. – Саааня, спаааси!
Санюха Вавилов сграбастал Мургашку со спины:
– На мою бабу лезешь, вша таежная! Прысь отселева!
– Кусай буду!
– А, клещ окаянный! – Санюха выбросил Мургашку вон из избы в сени.
А по избе метут, метут, как будто всех закружил внезапно налетевший смерч. Визг, истошный рев, хруст тарелок и чашек под ногами.
– А ежли по-праведному, так вот как! – развернулся кузнец Андрон и ахнул Филимона в челюсть. – Так штоб по-праведному!
– Тятенькааа!
– Отвали ты от меня на полштанины! – орала Головешиха, отбиваясь от милиционера Гриши, который изо всех сил удерживал ее. – Я ему, недоноску, другой глаз вырву!
– Тиха! Тиха!
Рикошетом влетело в затылок Санюхи. Он даже не сообразил, кто его гвозданул. Помотал башкой и, долго не думая, вырвал из железной печки трубу, размахнулся и трахнул по лбу Фрола Лалетина.
– Такут твою в копыто! Это тебе за председательство, моль таежная!..
– Ты штооо?..
На этот раз Фрол Лалетин помел по избе с Санюхой – железную печку раздавили в лепешку. Сопят, рычат и подкидывают друг другу под сосало.
Филимон и Демид свалились на пол, продолжая тузить друг дружку, перекатываясь из стороны в сторону.
Как раз в этот момент в избу вошла Анисья в распахнутом черном полушубке. На нее никто не взглянул. На перевернутом столе рычали Санюха с Фролом, оба дюжие, рукастые. Настасья Ивановна, выручая Санюху, тащила Фрола за ноги, а Фроська удерживала Санюху. Анисья видела только Демида и Филимона. Ей было так стыдно и горько за Демида, что она, кусая губы, спустив шаль на плечи, готова была расплакаться. Демид! Демид! Тот самый Демид, который для юной Анисы был необычайным героем, взаправдашним парнем, и она готова была бежать за ним в огонь и воду, если бы ей годов было побольше. И вот Демид – рычащий, свирепый, расхристанный. И это она его спасла от волков? А может, это не тот Демид, которого она спасла? Тот был какой-то жалостливый, когда смотрел с горы на деревню и по его лицу скатывались слезины…
– Тащите их за ноги, за ноги! – кричал милиционер Гриша,
– Веревки! Веревки! Где веревки? – тормошил Павлуха Лалетин Фроську, когда разняли Фрола Лалетина с Санюхой; Настасья Ивановна успела утащить Санюху из избы.
Наконец-то дерущихся разняли.
Упираясь в пол руками, поднялся Демид. От его гимнастерки и нижней рубахи болтались только лоскутья. Он их тут же сорвал и бросил на пол, камнем опустившись на табуретку.
Филимон, отдуваясь, голый по пояс, уселся на лавку в простенке между двух окон.
Все молчат, трудно переводя дух, и те, что дрались, и те, что разнимали.
Теперь все увидели трезвого свидетеля – Анисью.
Из губ и носа Головешихи текла кровь по подбородку.
– Полюбуйся, полюбуйся вот, доченька, какого ты героя спасла от волков! – хныкала Головешиха, вытирая кровь платком и подбирая шпильки.
Анисья метнулась к Демиду и впилась в него взглядом. Губы у ней подергивались. Все ждали, что она скажет ему.
Демид выпрямился и, будто обвиняемый при словах: «Суд идет!» – встал с табуретки. Лицо его кривилось, словно он пытался улыбнуться Анисье: «Я, мол, невиновен. Не признаю себя виновным».
Но он ничего не сказал.
– Это – это – это – что?! – едва выговорила Анисья с паузами, кусая губы. – Самосуд, да?! Самосуд?! – Она задыхалась от обиды и горя, едва сдерживая слезы. А тут еще Головешиха-мать ввернула:
– Поцелуй его, соколика!
Анисья, не помня себя, ударила Демида по щеке.
– Теперь – меня, меня бей! Твори самосуд! Бей! – И еще раз влепила с левой руки – голова Демида качнулась в сторону.
– Так его! Так! Выродка! – удовлетворенно крякнул Филимон – всклоченный, красномордый, раздувая тугой волосатый живот.
По избе дохнул сквозняк шумных вздохов. Демид стоял перед Анисьей, опустив голову, прерывисто дыша.
– Бей меня! Бей! Твори самосуд!
– Тебя?! – Демид покачал головой. – Н-нет! – еще раз помотал головой: – Тут не было самосуда. С папашей вот итог жизни подбили. Назрела такая необходимость.
Опустив руки, не видя и не слыша никого, Анисья стояла возле Демида, готовая упасть перед ним на колени. Нечаянно взглянула на обнаженную грудь Демида. Что это? Вместо правого соска – лиловое рубчатое пятно в виде пятиконечной звезды – отметина взбешенных бандеровцев в житомирском гестапо… «И я его же!» – обожгло Анисью. Что-то несносно-муторное подкатилось ей прямо к горлу, стесняя дыхание. В ушах возникло странное шипение, словно она с крутого яра Амыла бросилась в пенное улово. И звон, звон в ушах! Расплываются перед глазами звенящие волны…
А Филимон бубнит:
– Все едино изничтожу выродка!
– Не марай руки, Филя, – каркает Головешиха, тыкаясь по избе в поисках своей одежды. – Помяни меня: подберет его эмвэдэ не сегодня так завтра, как Андрюшку Старостина. Не я буду Авдотьей, если не упеку субчика! Он меня еще попомнит, власовец.
– Давай, давай! – глухо ответил Демид. – Тебе не привыкать упекать людей.
Все засобирались уходить.
Фроська вдруг вынула из-за пазухи кусок рыбьего пирога, поглядела на него, недоумевая, и заливисто захохотала:
– Пирог! Ей-бо, пирог! Ха-ха-ха! Чо, думаю, колет в грудях? А туда пирог залетел. Ах, господи! Вот умора-то!
И, как того никто не ждал, Анисья вдруг медленно сникла, опустившись на табуретку возле Демида. И, как мешок, сползла на пол.
– Фроська, воды! Живо! – подхватил ее Демид. – Что с тобою? Уголек?! Уголек!..
– Отвались ты от нее, бандюга! – взыграла Головешиха, отпихнув Демида от Анисьи.
Анисья медленно пришла в себя – звон в ушах оборвался.
– Убирайся, сейчас же! – обессиленно сказала она матери. – Кто тебя сюда звал? Не ты ли успела наговорить Демиду про Филимона у зарода? Кто тебя сюда звал?! Там, где ты, не бывает мира!
– Сдурела!
– Убирайся, слышишь!
Головешиха попятилась от дочери, выговаривая ей обиды: вырастила, выкормила, дала образование, и она же ее гонит.
– Жалеешь, что отхлестала по морде власовца?
– Ты – ты – как смеешь?! Ты забыла, кто ты есть сама? Забыла, какие дела проворачивала здесь вместе с Ухоздвиговым во время войны?
– Отвались ты от меня, дура! – отпрянула Головешиха от дочери и вон из избы, не закрыв за собою дверей – ни избяную, ни в сенях.
Настороженные, трезвеющие взгляды прилипли к Анисье. Про какого Ухоздвигова она в сердцах обмолвилась? Давным-давно не слышали про Ухоздвиговых, и на тебе – Анисья вывернула матери такую вот заначку.
Участковый Гриша в черной шинели, застегнутой на все металлические пуговицы, и в форменной фуражке подошел к Анисье:
– А разве Ухоздвигов был здесь во время войны?
– Что? – опомнилась Анисья. – Какой… Ухоздвигов? А… а… разве… не было здесь Ухоздвигова во время той войны?
– Экое, господи прости! – шумно перевел дух Филимон Прокопьевич. – Чо вспоминать про ту войну!..
Демид вытер лицо лоскутьями рубахи, сел за стол с уцелевшей закуской и выпивкой; Павлуха Лалетин успел поставить на место опрокинутый стол, жалостливо улыбнувшись Анисье. Толстенькая Фроська, причитая, собирала с матерью осколки посуды.
– Бедные мои тарелочки! Фарфоровенькие! Сколь берегла их!.. Из города везла – не разбила. Бедные мои тарелочки…
Фрол Лалетин, успев натянуть дубленую шубу, поджидал в дверях Филимона с Мургашкой, чтоб увести их от греха подальше.
Меланья, набрав в подол юбки побитой посуды, наткнулась на Анисью:
– Чо стоишь, как свечка? Иди отсель! Звали вас с матерью обеих сюда, што ль?
Стыд! Стыд! Позор!
Х
Прозрачная и звонкая ночь, и темень, темень на душе Анисьи.
Выбежала за ворота, а куда идти, неизвестно!
Отошла вправо от калитки – и привалилась к заплоту у столба.
Луна поднялась высоко – круглолицая, как Фроська.
«Как же я? Что я сказала? – соображала Анисья. – Если рубить сук… сама свалюсь в яму. Во всем виноватой окажусь одна я, и мать, конечно. А он? Где он? И что я знаю о нем? Что я знаю?».
Сама себе разъяснить не могла.
«Меланья выгнала меня. И правильно. Что меня занесло сюда? Юсковская кровинка?»
Кто-то вышел из калитки. Фрол Лалетин с Филимоном и Мургашкой.
Мургашка дымил трубкой, бормоча что-то себе под нос.
На минуту остановились у ворот, но не взглянули в сторону Анисьи.
Филимон на чем свет стоит клял Демида, грозясь, что он «подведет под выродка линию»; Фрол Лалетин увещевал кума: Демиду и без того будет не сладко. Как ни суди – из плена.
– У нас этаких не жалуют, паря. Ловко Анисья управилась с ним, язва! – гудел Фрол Лалетин. – Как оладьями отпотчевала. Хи-хи-хи! Истая Головешиха, якри ее. Экий норов. Так и будет получать он оладьи со щеки на щеку.
И захохотал.
Анисья готова была сгореть от стыда. Она всего-навсего Головешиха! «Оладьями отпотчевала!» Завтра вся Белая Елань узнает про ее подвиг – хоть в лес беги от судов-пересудов. Ну зачем, зачем я это сделала? Он мне никогда не простит. Никогда!»
Отошла на пригорок за угол дома и, как бы освобождаясь от чадного угара, глубоко вздохнула, уставившись на громаду черного тополя. Он свое отшумел, а все еще занимает место на земле среди живых, как бы напоминая им о мертвых.
Вспомнилось: мать говорила про сестру Дарьюшку – умную, начитанную, метущуюся, и будто Дарьюшка знала какие-то пять мер жизни и таинственное розовое небо. Как это понимать? Юная Аниса выспрашивала у матери про эти «пять мер жизни» и «розовое небо», но ничего не узнала.
А что если и вправду существуют пять мер жизни и загадочное розовое небо, как алые паруса, про которые Анисья читала в книге Грина? Или вся жизнь складывается из одних буден и серости?
Анисья никак не могла представить, какая была Дарьюшка? Если такая же, как мать, тогда бы она не кинулась в полынью! И сейчас на Амыле, на том же месте, взбуривает полынья, но никто в нее не бросился. Мать – Головешиха за километр обойдет, а Филимон Прокопьевич – за пять сторонкой объедет. И что Анисья знает про Дарьюшку и людей того времени, которые ушли из жизни до того, как она на свет появилась?..