Хиёси недолюбливал кошек, но котенок был единственным живым существом, которое сегодня обратило на него внимание.
Хиёси внезапно насторожился, зрачки котенка расширились от испуга. Из комнаты, прилегавшей к веранде, донесся отчаянный крик мужчины, терзаемого болью. В кухню прошла Оэцу со слезами на глазах. Она вытирала их рукавом, готовя на очаге какое-то снадобье.
— Тетушка, — вкрадчиво произнес Хиёси, поглаживая котенка, — малыш голоден и очень замерз. Он умрет, если вы не покормите его.
О своем пустом желудке он промолчал, но разжалобить Оэцу не удалось.
— Ты все еще здесь? Скоро ночь, и я не позволю тебе остаться у нас в доме.
Она закрыла лицо рукавом, чтобы племянник не видел ее слез. Молодая жена самурая, красивая и счастливая года три назад, поникла, как цветок под дождем. Хиёси, держа котенка в руках, думал об ужине и постели, близких и недостижимых. И, внимательно посмотрев на Оэцу, Хиёси заметил в ее внешности странную перемену.
— Тетушка! У вас живот! Вы ждете ребенка?
Оэцу резко вскинула голову, словно ее хлестнули по щеке. Неожиданный вопрос смутил ее.
— Неразумное дитя! Неприлично задавать такие вопросы! Какой ты невежа! Живо ступай домой, пока совсем не стемнело! В Накамуру или куда хочешь! Мне нет дела до тебя. — Задохнувшись от гнева, Оэцу скрылась в глубине дома.
— Что ж, и пойду, — пробормотал Хиёси, готовый уйти, но котенку не хотелось покидать насиженное местечко.
Служанка принесла немного холодного супа и рис, показала миску котенку и поманила его в кухню. Котенок, мгновенно спрыгнув с рук Хиёси, устремился к еде. Хиёси почувствовал, как рот наполняется голодной слюной, но его кормить здесь не намеревались.
Хиёси решил идти домой. У ворот его окликнули.
— Кто там? — раздался голос из комнаты, где лежал больной.
Хиёси поспешил ответить Дандзё и сразу выложил, что его выгнали из гончарной лавки.
— Оэцу, открой дверь!
Оэцу возражала, говоря, что муж непременно простудится на сквозняке и тогда раны его заноют еще сильнее. Она не подпускала Хиёси к комнате Дандзё, пока тот не впал в ярость.
— Дура! — закричал он. — Какая разница, проживу я десять дней или двадцать? Сказано, отпирай!
Заплакав, Оэцу выполнила приказ мужа.
— Ты его только расстроишь. Поздоровайся и ступай прочь, — сказала она Хиёси.
Хиёси просунул голову в комнату больного и поклонился. Дандзё полулежал в постели.
— Хиёси, тебя и оттуда выгнали?
— Да, господин.
— М-да. Вот и хорошо!
— Что? — Хиёси озадаченно взглянул на Дандзё.
— Нет позора в том, что тебя выгнали, если только ты сам не предал хозяина или не проявил неблагодарность.
— Понятно.
— Вы ведь и сами были раньше самураями. Слышишь, Хиёси, самураями!
— Да, господин.
— Самурай не служит за мерку риса, он не раб своего желудка. Он живет во имя своего призвания, во имя служения долгу. Пища — лишь дополнительное благо, ниспосланное Небом. Не становись одним из тех, кто готов на все за жалкую чашку риса.
Время близилось к полуночи.
Котику уродился хворым, плохо спал и без умолку плакал. Он лежал на соломенном матрасе и то и дело криком звал мать.
— Не выходи на улицу, там очень холодно, — сказала Оцуми матери. — Ложись спать.
— Отец ведь еще не вернулся.
Онака вместе с Оцуми устроилась у очага, взявшись за рукоделие.
— Куда он запропастился? Верно, опять не придет ночевать!
— Что ж, сегодня Новый год.
— Никто в нашем доме не отпраздновал его хотя бы кусочком просяной лепешки. И стужа невыносимая. Трудимся не покладая рук, а жизнь беспросветная.
— У мужчин свои радости.
— Мы называем его хозяином, а он что? Знай себе пьет сакэ, потом еще и тебя попрекает. С ума сойти можно.
Оцуми ступила в тот возраст, когда пора подумывать о замужестве, но она не могла оставить мать. Задавленная нищетой, девушка не смела мечтать о румянах и белилах, не говоря уже о новогоднем наряде.
— Пожалуйста, не осуждай его, — расплакавшись, сказала Онака. — Отец твой неудачник, зато Хиёси когда-нибудь выбьется в люди. Мы удачно выдадим тебя замуж, будешь счастлива, не то что я.
— Нет, мама, я не хочу замуж. Я всегда буду с тобой.
— Женщина не должна влачить жалкое существование, как мы с тобой. Я скрыла от Тикуами, что мы припрятали связку монет из той суммы, которую выплатил Яэмону его господин за увечье. Эти деньги пойдут тебе на свадьбу. Я прикопила достаточно шелка, чтобы сшить тебе кимоно.
— Мама, кажется, кто-то идет.
— Отец? — Онака выглянула в окно.
— Нет.
— Кто тогда?
— Не знаю. Не волнуйся! — сказала Оцуми, не выдав тревоги.
— Мама, ты дома? — позвал Хиёси из темноты.
Он вошел в прихожую, но не торопился в комнату с очагом.
— Хиёси?
— Он самый.
— Так поздно!
— Меня выгнали.
— Выгнали?
— Прости, мама. Пожалуйста, прости. — Он едва сдерживал слезы.
Онака и Оцуми бросились его обнимать.
— Ничего не поделаешь, — сказала Онака. — Проходи!
— Мне надо идти. Останься я в этом доме хотя бы на ночь, еще труднее будет расставаться с вами.
Онаке не хотелось, чтобы сын жил в их убогом доме, но ее терзала мысль о том, что он уйдет в глухую ночь.
— Куда ты собрался?
— Не знаю пока. Теперь я поступлю на службу к самураю и позабочусь о вас.
— К самураю? — прошептала Онака.
— Ты всегда возражала против того, чтобы я стал самураем, но я мечтаю стать им. И дядя Дандзё согласен. Он говорит, что мне уже пора подумать о будущем.
— Тебе придется посоветоваться с отчимом.
— Не желаю видеть его, — покачал головой Хиёси. — На ближайшие десять лет забудь обо мне. Сестренка, жаль, что тебе придется подождать с замужеством, но наберись терпения. Ладно? Я стану великим человеком и разодену нашу мать в шелка, а тебе куплю на свадьбу атласный пояс с узорами.
Женщины расплакались, поняв, что Хиёси уже рассуждает, как взрослый. Их чувства изливались в бурном потоке слез, способном, казалось, поглотить их и унести в пучину моря.
— Мама, вот две мерки соли, их дал мне гончар. Это все, что я заработал за два года. Сестренка, отнеси мешок на кухню.
— Спасибо, — сказала Онака с поклоном. — Соль — твой первый заработок.
Хиёси радовался, видя счастливое лицо матери. Он поклялся, что в будущем сделает ее еще счастливее. Так тому и быть! «Это — соль моей семьи, — подумал Хиёси. — Нет, не только моей семьи. Соль всей деревни. Или нет — всей Поднебесной».
— Я теперь, верно, не скоро вернусь, — сказал Хиёси, отступая к двери и не сводя глаз с Онаки и Оцуми.
— Подожди, Хиёси! Подожди! — Оцуми кинулась к брату. Затем она обратилась к матери: — Ты говорила о связке монет. Мне не нужны эти деньги. Я не собираюсь замуж. Пожалуйста, отдай их Хиёси.
Утерев слезы рукавом, Онака достала из укромного места связку монет и протянула ее сыну. Хиёси поглядел на деньги.
— Они не нужны мне. Оставьте их себе, — сказал он.
Оцуми, исполненная сострадания к младшему брату, спросила:
— Как же ты сможешь обойтись вдали от дома без денег?
— Мне не надо денег. Мама, не дашь ли ты мне отцовский меч? Тот, который выковал себе дедушка?
Онака покачнулась, словно от удара в грудь.
— Деньги помогут тебе остаться в живых. Умоляю, не проси меч! — воскликнула она.
— Ты ведь по-прежнему хранишь его?
— Ах нет… — Онаке пришлось признаться, что Тикуами давным-давно пропил фамильный меч.
— Ладно. У нас есть еще ржавый меч в амбаре, верно? Он цел?
— Ну… Если он пригодится тебе…
— Можно я возьму его?
Хиёси щадил материнские чувства, но должен был настоять на своем.