– А тебе что, есть что сказать? А коли есть, чего молчишь, дорогой?
– Что значит – есть или нет? Не понравилось тебе что-нибудь– говори прямо, и пускай власть слушает. Мнения правят Миром, мнения!
– Это где же ты видал такую власть, чтоб ты сказал, а она, пожалуйте, слушать будет?!
А-ууу! Ты погляди, куда его занесло! К французам, в их революцию, буржуазную, между прочим. Мнения правят миром– ты только послушай, что ему понравилось.
– А чего тут такого? Раз будет свобода, в правительство выберем тех, кто нас послушает и о нас позаботится.
– Держи карман! Ты его выберешь, а он себе устроится в твоей Государственной думе и думать о тебе забудет. Свободу слова он получит, не спорю, только он за свой карман вступаться будет да за шкуру свою, а на твою беду ему наплевать с высокой колокольни.
– Как же! Как же! Учредят Государственную думу, нам свободу дадут! Как же еще может быть, не пойму я, право... Жди, сейчас на подносе тебе принесут твою свободу – вон бегут-торопятся.
– Свободу добывают в борьбе! – крикнул я. – Пусть никто не рассчитывает, что ему свободу даром дадут. – Я поглядел на Дату: – Вы не согласны?
– Свободу, браток, каждый сам себе должен добыть,– сказал он.
– Это как же так? – ввязался наш сосед.
– Не задевай других, пусть от тебя вреда никто не видит, живи себе, как душа твоя просит,– ответил Дата Туташхиа.
– Кабы все так делали!.. Только где бы это народу столько ума набраться?! – сказал другой сосед.
– Было б такое правительство, чтоб само этого хотело и людей к тому толкало. Тогда б и у людей умишка нашлось,– отозвались откуда-то с боковых полок.
– Социальная среда должна быть другой,– сказал я Туташхиа.
– Это верно, другая должна быть,– согласился он, и секунды не колеблясь.
– В правительстве засели помещики и капиталисты. Им до бедняка дела нет,– послышалось из-за перегородки.
– Кого же, интересно, ты бы хотел в правительство? – с кахетинским акцентом спросили с верхней полки, прямо над головой Даты Туташхиа.
– Правительство должно быть рабоче-крестьянское, из бедняков!
– Станет твой бедняк о других бедняках думать, жди...
– Станет, а то как же?
– Ты на богатого погляди, у него все через край, мог бы вроде б и о тебе подумать, а ведь не видно, чтобы торопился. А у бедняка у самого нет ничего, только ему и заботы, что о тебе. Твой беднячок, что в правительство попадет, схватит, что поближе да повыгодней, и домой поволокет. К себе домой, не к тебе! Ты и глазом не моргнул, а он уже в чинах да при деньгах. И наложит он на тебя – сам знаешь, чего...– Кахетинец повернулся спиной, и больше его не слышали.
– Товарищи! Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Долой самодержавие!
– Так-то оно так, да вот...
– Правильно он говорит, правильно!
– Падет царизм, падет, как ему не пасть!
– А ну вас к монахам! Ждите, падет. Сам по своей воле... Сегодня вечерком ляжет спать, а завтра и не проснется!
Разговор постепенно разбился на маленькие ручейки и иссох. Вагон успокоился. Я достал сумку с припасами, которыми снабдили меня в дорогу самтредские родственники, и пригласил Дату Туташхиа к своей трапезе. К нам присоединились еще двое, и до самого Зестафони мы пили за революцию. Впрочем, тосты поднимали трое – эти два наших попутчика и я, а Дата Туташхиа больше помалкивал. Слабая улыбка или едва заметный жест – вот и все его отношение к нашим тостам, да и это отношение можно было толковать и так, и эдак. Соглашается он или нет – понять было нельзя. Он сказал, что его зовут Прокопием Чантуриа, и за все время он лишь раз вторгся в нашу беседу. Это было, когда с другого конца вагона до нас донеслось:
– Народы жаждут свободы! Российская империя – тюрьма народов! Тюрьма должна быть взорвана изнутри!
– Погляди-ка на него! – кивнул Дата.
Я глянул. Тут же, в проходе, огромной обрюзгшей тушен громоздился толстяк.
Его тело выпирало из платья, которое, казалось, уже не в силах было сдержать напор жира. Штаны едва доходили до щиколоток, рукава – до запястий. Шов на одном бедре разошелся и был наспех и небрежно схвачен, видно, первой попавшейся ниткой.
– Вот что с крестьянством делается, брат Роберт,– заговорил Дата. – Потребности крестьянства выросли, аппетит у нею дай боже, а хлеба и добра на всех сколько было, столько и осталось, и прав по-прежнему – никаких. Когда крестьянину говорят о свободе, он под свободой подразумевает землю. Революция, переворот, потрясение основ – для него все это хлеб и щи, ни о чем другом он и не помыслит. Теперь, представь себе, ,сошьют этому раздобревшему мужику новое платье, добротное и по мерке, он что, как человек и гражданин, от этого лучше станет? Вся соль в этом. Я бы сам поджег этого Кайхосро Цулукидзе, если б знал, что от этого хоть кто-нибудь станет лучше. Мы проехали Зестафони часа в три ночи, никто из нас и не Проснулся. Чача была неплоха, и набрались мы так, что перед Прибытием в Тифлис едва успели умыться, хотя поезд сильно запаздывал.
Поезд въехал в плотное кольцо солдат. Полиция, в обычной форме и переодетая, сновала по перрону, проверяла у всех документы. Всех, кто был взят на подозрение, отводили в сторонку, там быстро образовалась довольно большая группа.
Дату Туташхиа встретил его младший брат. Меня – мой сменный агент. Мы с ним быстро разобрались, что к чему. Если б Туташхиа не отправился вслед за братом, а свернул в другую сторону, я должен был увязаться за ним на правах дорожного знакомого. Если б он от меня оторвался, слежку должен был бы продолжить третий агент. Он вертелся здесь же, в толпе. Но все обернулось так, что ни одному из участников этой операции не , пришлось выбирать.
Я выскочил из вагона вместе с Датой Туташхиа. Сменный агент уже ждал меня на перроне, обнял, будто родственник, и принял у меня корзинку и сумку. Едва я познакомил Дату Туташхиа с агентом, назвав его своим дядей, как возник брат Туташхиа. Это был обычный гимназист, наверное не старше седьмого класса. Туташхиа познакомил нас с братом. Пора уже было двигаться в направлении выхода, но Туташхиа был неподвижен, внимательно разглядывал все, что творилось вокруг.
– Что тут происходит? – спросил он.
– Собаки гуляют, – сказал мой «дядя».
– Это сейчас по всему городу, везде волнения,– подтвердил слова «дяди» младший брат Туташхиа. – Давай я понесу,– сказал он и протянул руку к пакету, торчавшему у Даты Туташхиа под мышкой.
– Да он мне не мешает,– сказал Дата и с большим любопытством поглядел на трех полицейских, приближавшихся к нам эту ми-нуту.
– Следуйте за нами! – приказал один из них в полной уверенности, что ему беспрекословно подчинятся, и повернулся к нам спиной.
«Дядя» затараторил было, что это ни к чему, что вины за нами никакой, но полицейские стояли на своем и, схватив «дядю» под локти, потащили было его силой. Брат Туташхиа бросился между ними, попытавшись загородить собой «дядю». На шум прибежали солдаты. Я тронул Туташхиа за локоть и показал глазами, что недурно было бы смыться. Он не прекословил, мы направились в противоположную сторону. Состав по-прежнему был оцеплен, и думать было нечего выскочить из оцепления. Не долго думая, я шмыгнул в пустой вагон, Дата Туташхиа – за мной.
Ситуация создалась прелюбопытнейшая. Мы с «дядей» действовали строго по инструкции, и все наши действия были оправданны. Младший брат Туташхиа, действуя по первому побуждению, невольно вмешался в дело. Туташхиа, конечно, предпочел бы скрыться, но когда младший брат вступается за старшего, то и старшему положено вступиться за младшего, тем более что на глазах Даты младшего брата, скрутив ему руки, поволокли солдаты. Вот это и возбудило во мне сомнение.