Он отошел. Люси прикрыла лицо краем плаща.
Хеллей прохаживался взад и вперед; время от времени он останавливался и наблюдал за нею.
«Она скверно переносит эту историю, — размышлял он. — Но все же она спокойна… Ну, ничего: помучается, поревет, а потом забудет».
Том все видел и все понял. Сердце его разрывалось от жалости к несчастной женщине, которая сидела, склонив голову, как увядшее растение. Ему были понятны муки матери, которая в глазах закона ничем не отличалась от тюков, ящиков и свертков, громоздящихся вокруг.
Приблизившись, Том попытался заговорить с ней. Но в ответ раздался только стон. Он говорил о милости господней, об утешении, которое он дарует. Но несчастная мать была глуха ко всему.
Наступила безмолвная, сияющая бесчисленными звездами ночь.
На пароходе жизнь постепенно замирала. Пассажиры уснули. Под кормой тихо журчала вода.
Том растянулся на каком-то сундуке. Засыпая, он слышал сдавленные рыдания Люси.
— О господи! Что мне делать? Что делать? — шептала она.
Под утро какой-то шорох неожиданно разбудил Тома. Мимо него быстро скользнуло что-то черное, и вслед за тем послышался всплеск воды. Он поднял голову. Люси не было. Напрасно он искал ее поблизости. Она положила конец своим страданиям, а река позади судна текла по-прежнему спокойно и невозмутимо.
Хеллей проснулся рано и явился по-хозяйски проведать свой живой товар. Теперь настала его очередь прийти в смущение и замешательство.
— Куда делась женщина? — спросил он Тома.
Том понимал бесплодность всякого спора с торговцем людьми и не счел нужным делиться своими наблюдениями.
— Не знаю, — просто ответил он.
— Не может быть, чтобы она сошла на какой-нибудь из ночных остановок, — рассуждал Хеллей вслух. — Всякий раз, как пароход останавливался, я вскакивал и был начеку. Присмотр за невольниками я никогда и никому не поручаю.
Тон, которым были произнесены эти слова, должен был вызвать Тома на разговор. Но негр не ответил.
Работорговец обыскал весь пароход от носа и до самой кормы, рылся среди тюков, ящиков и бочек, в машинном отделении, около труб. Убедившись в бесплодности своих поисков, он снова вернулся к Тому.
— Послушай, — сказал он. — Скажи мне правду, ты что-нибудь знаешь? Не отпирайся. Ты можешь сообщить мне нужные сведения. Я видел Люси в десять часов вечера, видел в двенадцать, в час ночи. В четыре ее уже не было здесь, а ты все это время не сходил со своего места. Ты что-то знаешь, в этом нет сомнений.
— Могу сказать вам только одно, мастер. Под утро я видел, как мимо мелькнуло что-то черное. Я приоткрыл глаза, и тут я услышал, как в воду упало что-то тяжелое. Я проснулся. Женщины не было на месте. Вот все, что я знаю.
Торговец не был ни поражен, ни смущен. Он привык ко всякого рода катастрофам. Даже сама смерть не вызывала в нем священного трепета. За время своих поездок по стране он видел смерть не раз, но она была для него лишь чересчур требовательной гостьей, которая стесняла его в коммерческих операциях. Люди для него были только товаром, и сейчас он повторял себе, что ему чертовски не везет и что, если так пойдет дальше, он ни цента не заработает на всем своем грузе. Его следовало пожалеть, тем более что Люси, как он полагал, отправилась в страну, которая не возвращает беглецов, какие бы законные требования ни предъявляли достославные Соединенные Штаты.
Раздосадованный торговец вытащил свою счетную книгу и вписал пропавшие тело и душу в рубрику «убытков».
Отвратительный субъект, не правда ли, этот работорговец? Бесчувственное создание! Просто негодяй!
Но зато ведь подобных господ не принимают в порядочном обществе!
Правильно. А кто создает таких работорговцев? Кто более достоин осуждения? Образованный ли, благовоспитанный джентльмен, защищающий систему, которая неизбежно порождает таких торгашей, или сам этот жалкий торгаш? Ведь именно вы, господа, занимающие высокое положение в стране, разлагаете этого человека, развращаете его так, что он перестает ощущать позорность своего ремесла! Поверьте, уважаемые джентльмены, в день расплаты ваши сегодняшние преимущества будут свидетельствовать против вас!
Однако мы просим наших читателей не думать, что американские законодатели вовсе лишены нравственного чувства.
А кто создает таких работорговцев? Кто более достоин осуждения? Образованный ли, благовоспитанный джентльмен, защищающий систему, которая неизбежно порождает таких торгашей, или сам этот жалкий торгаш? Ведь именно вы, господа, занимающие высокое положение в стране, разлагаете этого человека, развращаете его так, что он перестает ощущать позорность своего ремесла! Поверьте, уважаемые джентльмены, в день расплаты ваши сегодняшние преимущества будут свидетельствовать против вас!
Однако мы просим наших читателей не думать, что американские законодатели вовсе лишены нравственного чувства. О, что вы! Что вы! Кому не ведомо, что американские государственные деятели превосходят один другого в красноречии, ратуя против торговли рабами… в других странах! У нас целая армия изумительных ораторов, которых просто приятно послушать. Торговать людьми… в Африке — возмутительно! Просто страшно подумать! Но торговля рабами в Кентукки — о, это совсем другое дело!
Глава XIII
Поселок в лесу
Перед нами мирная картина. Мы входим в большую кухню, стены которой раскрашены яркими красками. На желтом кирпичном, тщательно натертом полу не видно ни соринки. Черная чугунная плита сверкает образцовой чистотой. Оловянная посуда, расставленная на высоких полках, способна пробудить аппетит и вызывает в воображении тысячу мыслей о всевозможных гастрономических прелестях. Блестят выкрашенные в зеленый цвет старинные деревянные стулья. Сбоку стоит маленькая качалка с подушкой из разноцветных лоскутков. Рядом с ней большая качалка, широкая и уютная, словно приглашающая отдохнуть на пуховых подушках, которыми она выложена.
В качалке, тихо раскачиваясь и опустив глаза на свое шитье, сидит наша старая знакомая — Элиза. Да, это она, побледневшая и осунувшаяся по сравнению с тем, какой она была в доме Шельби. Сгустилась тень, отбрасываемая темными ресницами, а в линии губ легко угадать глубокую, но сдерживаемую боль. В этих слегка изменившихся чертах можно прочесть и то, что душа этой молодой женщины под жестоким натиском горя приобрела силу и стойкость. Иногда она отрывает взгляд от работы, наблюдая за веселой возней маленького Гарри, который носится по комнате, словно тропическая бабочка. Воля и непоколебимая решимость, так мало свойственные ей в прежние счастливые годы, чувствуются сейчас в этой молодой женщине.
Рядом с ней сидит другая женщина. На коленях у нее оловянное блюдо с сухими персиками. На вид ей лет пятьдесят пять — шестьдесят. Но она обладает лицом, которому годы, коснувшись его, придают лишь новую красоту. Ее белоснежный кисейный чепец и косынка из простенькой кисеи, скрещенная на груди, а также шаль и платье серого цвета сразу позволяют угадать в ней жену квакера. Ее не потерявшее округлости лицо залито нежным румянцем и, словно зрелый персик, покрыто бархатистым пушком. Волосы, в которые годы вплели серебряные нити, зачесаны назад, оставляя открытым высокий, благородный лоб. Большие карие глаза светятся добротой и честностью. Стоит заглянуть в них, чтобы понять, какое прекрасное, доброе сердце бьется в груди этой женщины.
Столько раз прославлялась, столько раз воспевалась красота молодых девушек! Почему бы не воспеть красоту старых женщин? Если кто-нибудь нуждается во вдохновении для развития этой неожиданной темы, пусть взглянет на Рахиль Холлидей, сидящую в своей низенькой качалке.
Качалка немилосердно скрипела. Возможно, что в дни далекой своей юности она схватила простуду или в ней сказывалась наклонность к астме, но при каждом движении она издавала такие звуки, которые в другом кресле казались бы нестерпимыми. И все же старый Симеон Холлидей нередко говаривал, что эти звуки ему милей любой музыки, а дети уверяли, что они ни на какие блага в мире не променяли бы этот скрип материнского кресла. А почему? Вот уже свыше двадцати лет с высоты этого кресла раздавались наставления, полные материнской любви и заботы.