– Домовитых, какие Луньке служили, завтра же выслать в верховые городки! Пускай лямку казачью потянут наравне с протчими! Слыхал?
Зерщиков от удивления смеяться перестал,
– Завтра же! – приказал Булавин.
«Кабы слышали все эти слова казаки, можно б его уже хватать, вместе с его самозваными старшинами…» – подумал Илья.
Он никогда не понимал Кондратия и сейчас не мог понять, что этому казачине дорого и свято в жизни. С самой ранней юности Булавин лез на рожон, он весь был в каком-то непонятном устремлении, не чуял ни своей кровной нужды, ни ценности своей жизни. Кожи своей вроде бы не ощущал так, как Илья. Обо всех заботился, и оттого мысли его гулевые были как бы отторгнуты от тела…
Ну, ин так тому и быть, сообразил Илюха. Так тому и быть… Пока о всех думаешь, о тебе другие подумают, Кондрат! Главное, подходящую минуту теперь улучить, не прогадать часа… А ежели пойдет сам Кондрашка под Азов, то губернатора азовского о том упредить… Может, там он и сложит свою голову…
Илья обнял атамана, облобызал на дружбу и верность. А казаки хмельные подняли вновь на лихой высоте старинную походную песню. Слились дружные голоса в одну бурливую реку:
Не сизы орлы собирались,
два брата встречались!
Ох да, они саблей о саблю огонь высекали,
С калеными стрелами огонь разводили…
16
Огонь давно уже не пылал в пыточном мангале, и угли уже прогорели синими гребешками, исподволь меркли, покрывались бархатистым слоем пепла. И остывшие, ржавые клещи за ненадобностью брошены у самого пригрубка. Пытка кончилась.
Пытки вроде бы и не было, но обвиснувшее в хомутах тело Ильи пылало в огне, и света белого, что народился в оконце, Зерщиков уже не видел. В преисподней тьме, куда летела его ободранная длинниками, нагая душа, невнятно мельтешили бредовые картины прошлого. Сверкали степными зарницами искры от схлестнувшихся в бою казацких сабель, клубился багрово-сизый дым от невиданных пожарищ, разметавшихся по всей земле от Азова до Воронежа и от Запорожских кошей до синей Волги…
Все горело пыточным огнем – степь с некошеными травами, леса дремучие под Муромом, кручи береговые, люди и кони, птицы и самое небо. И, словно степной орел с подбитым крылом, сидел Булавин супротив Илюхи Зерщикова, живой и опасный, подперев кулаком бороду, кручинился в тяжкой думе.
Лето веселое пролетело, атаманы и полковники Кондрата шибко погуляли по России, победные отписки слали со всех концов, Камышин и Борисоглебск взяли, под Саратов подступали, о Слободской Украине и говорить нечего, она вся костром взялась. Только Азов не давался в руки Кондратию, держался крепко. И не мог понять Булавин, какая дьявольская сила заставляла азовских стрельцов покорно служить неправде, а на письма подметные, на призывы вольные отвечать меткой пушечной шрапнелью. Почему азовский губернатор на всякую его уловку находил свой резон, будто узнавал о ней загодя?
И пока бились казаки у азовских стен, истекая кровью, принесло недобрые вести с севера шалым ветром. На речке Битюге жестоко побил войско Хохлача царский полковник Рыкман, а на Донце, под Кривой Лукой, войска Шидловского и полковника Кропотова схлестнулись в жестоком бою с Семеном Драным и разнесли в дым его лапотные дружины. Будто в один замах отсекли Кондрату его правую руку… Оттого-то он и кручинился, глядя в упор на побратима Илью.
– Сон нехороший снился мне перед рассветом, – хмуро говорил Булавин, сжимая в кулаке черную бороду. – Недобрый сон, Илья! Будто мечу я сушеный горох, отборное зерно кидаю пригоршнями во все стороны, понятия жду. А кругом понять ничего нельзя, только птичье перо летит. Ни одной курицы не попадается, все кочетки глупые… Глотают горох-то и не давятся, проклятые!
Булавин глядел исподлобья и все будто прислушивался к чему-то.
После сказал:
– Слышишь, песню вроде бы заиграли близко? Давнюю песню про нашу с тобой жизнь?
Илья, как ни напрягал слуха, ничего уловить не мог.
– Вроде бы ночь кругом, тишина мертвая, Кондратий. Какая песня тебе блазнится?
– Ну как же! Играют знатно, до самой души прохватывают, ты только послушай!
И такое прозрение и вера была у него в глазах, что коснулось что-то волосатых ушей Зерщикова, начал и он улавливать глухие звуки. Донеслось будто из-под земли, то ли из семиверстной дали тихое стенание, за душу взяло.
Старинная песня вроде бы…
Что ж ты, Тихий Дон, все мутен течешь,
Помутился весь сверху донизу?
А и как мне, братцы, все мутну не быть,
Распустил я своих ясных соколов,
Ясных соколов – донских казаков…
Размываются без них мои крутые бережки,
Высыпаются без них косы желтым песком…
– Слышишь? – прошептал Булавин.
– Блазнится… – нехотя кивнул Илья, – А сон твой вовсе пустой! Не надо было церковное серебро выгребать да гультяям раскидывать на прокормление, Кондрат! Вон где они, твои кочетки… Грех великий ты на душу взял, оттого и сны всякие душу мутят. А я так смекаю: бог не выдаст, свинья не съест.
– Чего опять придумал?
– Думать особо нечего, Кондрат. Нужно немедля третьим приступом на Азов идти, войсковую казну выручать. Богатые будем – крымчаки подмогут на ногах устоять, Хосян-паша из Ачуева поддержит.
– Войска мало у меня осталось…
– Тогда Некрасова и Беспалова с Волги верни. На подмогу.
– Тебя, что ли, за ними послать?
Смял бороду в кулаке Кондрат и таково спросил – с неверием и усмешкой, что Илюху пот прошиб:
– Тебя, что ли, послать за ними?
«Не верит, что ли? Догадывается о чем?»
– Зачем же меня, Афанасьевич? – не моргнул Илюха глазом. – Я должон теперь постоянно при тебе находиться, как брат кровный. А на Волгу пускай Мишка Сазонов съездит либо Васька Шмель. Они добрые наездники, в моих табунах науку прошли…
«Оба – твои верные телохранители, небось, знаю! – подумал Илья к слову. – Вот их бы и убрать нынче куда подальше… Особо этого Шмеля! Шмель – такая букашка, что тихо брунжит, да больно кусает, знаю я его!»
– Ваську я уже услал к Некрасову, скоро будут. А вот на тебя-то с Тимошкой Соколовым можно ли положиться?
Так прямо и спросил, будто чуял атаман скорую развязку. Минута наступила невозможно вострая, непоправимая. И Зерщиков нашелся, не моргнул глазом. Сдернул рубаху с плеч, зажал в кулаке нательный крест, потянул тонкий, ременный гайтан через голову:
– Не веришь, что ли, мне, Кондрат? Первой клятвы на Лунькином кресте мало, знать, было тебе? Давай тогда на жизнь и на смерть побратаемся заново – на кресте, на сабле, на крови, на чем хочешь!
Тьма застилала ему очи. И когда в несчетный раз окатили водой Илью, он долго отмаргивался и не мог ничего понять.
Последняя свечка еще коптила сводчатый потолок, несмотря на яркий свет в окне. Приказный дьяк, видно, позабыл о ней. Он горбился над столом, спешил перенести в подноготный список то, что раньше записывал в первую, доподлинную правду: как они Булавина выдали.
Там Илюха не врал, потому что угодная царю служба ничем ему не грозила на допросе.
Все так и было.
…Пока Некрасов и Беспалов далеко были, спешил Илья. Верных людей разослал по лагерю под Азовом, собрал у себя старшин, Тимоху Соколова, Степку Ананьина и других, что Булавиным были обижены. Сказал только одно слово: «Пора!» – и они разом все поняли. Бросились в ночь, во тьму, обложили дом атамана.
Стража, видать, придремала в полночь, только Мишка Сазонов успел закричать, когда Илюха дважды перекрестил его саблей, полусонного.
Никого уж не оставалось на стороне Булавина, но тяжеленько пришлось брать его. Жена невенчанная с ним была и дочка отчаянная. Они заряжали ему переменные ружья, а он бегал, окаянный, от окна к окну, палил без промаха.