А в чем дело?
– Да я пыталась связаться с ней по другому поводу, – как ни в чем не бывало ответила я. – Она ведь живет в кондоминиуме по соседству, верно? Мне сказали, что вы с ней знакомы.
– Это правда. До того, как Марти погибла, мы вместе играли в бридж. Я уже давным-давно не видел ее. Кажется, в это время года она обычно живет во Флориде.
– Ну да, конечно. Как я могла забыть? Наверное, она позвонит, когда вернется. Еще раз спасибо.
Уже сидя в машине я ощутила, что вся взмокла от пота.
10
К трем часам я валилась с ног от усталости. Ночью я практически не сомкнула глаз, а когда под утро наконец уснула, меня разбудил звонок миссис Окснер. Возвращаться в контору не хотелось, я поехала домой и надела спортивный костюм. "Домой" – это, пожалуй, сильно сказано. На самом деле я живу в переоборудованном под жилье бывшем гараже общей площадью не больше пятнадцати квадратных футов, здесь у меня и гостиная, и спальня, и кухня, и ванная, и кладовка, и даже прачечная. Мне всегда нравилось жить в ограниченных пространствах. Еще ребенком, после того как мои родители погибли, я любила сидеть в картонной коробке, обложившись подушками, – мне казалось, что я плыву на парусном корабле к незнакомой земле. Вовсе не обязательно забираться в дебри психоанализа, чтобы понять тайный смысл моего экскурса. Просто хочу сказать, что эта невинная слабость сохранилась у меня до сих пор. Я вожу маленькие машины и предпочитаю "миниатюрность" во всем, так что эта квартирка меня вполне устраивает. За двести долларов в месяц имею все необходимое, включая добродушного хозяина по имени Генри Питц, которому сравнялся уже восемьдесят один год.
Выйдя во двор, я заглянула в его кухонное окно – он раскатывал сдобное тесто. Когда-то у Генри была своя пекарня, теперь он печет булочки и пирожные для местных торговцев – неплохое подспорье к пенсии. Я постучала по оконному стеклу, и он махнул мне рукой, приглашая зайти. В моем представлении Генри – живое воплощение старческого благообразия: высокий, поджарый, седой как лунь, с похожими на цветы барвинка большими голубыми глазами. Возраст, казалось, лишь обнажил то лучшее, что в нем было: мужественность, рассудительность, умение сострадать, оставаясь при этом насмешливым и ироничным. Не то чтобы с годами он стал более одухотворенным и проницательным, обрел некую особенную мудрость и глубину чувств – не стоит преувеличивать. Он всегда был довольно умен, и годы оказались бессильны что-то здесь изменить. Он старше меня почти на пятьдесят лет, но, несмотря на это, в нем нет ничего от индийского брамина. (Надеюсь, и я не похожа на юную послушницу.) Мы смотрим друг на друга через разделяющие нас полвека со здоровым интересом, какой вызывают друг в друге представители различных полов, который, впрочем, никак не проявлялся.
В тот день, с красным платком на голове, Генри походил на пирата. Загорелые руки были по локоть в муке, мелькали длинные, проворные, как у обезьяны, пальцы. В качестве скалки он использовал кусок металлической трубки, которую время от времени посыпал мукой. Тесто он раскатывал ромбом.
Примостившись на деревянном табурете, я принялась завязывать кроссовки.
– Делаешь "наполеоны"?
Генри кивнул:
– Да. Заказали к чаю соседи с нашей улицы. А ты чем занимаешься – помимо бега?
Пока он раскатывал тесто в три слоя и убирал его в холодильник, я рассказывала ему о моих поисках Элейн Болдт. Когда дошла до истории Марти Грайс, брови у Генри поползли вверх.
– Не совала бы ты нос не в свое дело, – сказал он. – Послушай моего совета – пусть этим занимается полиция. Если впутаешься, будешь последней дурой.
– А что, если она видела, кто убил Марти? Что, если именно поэтому и смылась?
– Так предоставь ей и отдуваться.
Не твое это дело. Если лейтенант Долан схватит тебя за руку, он тебе задницу надерет.
– Это уж точно, – задумчиво произнесла я. – Но нельзя же теперь идти на попятную. Слишком много сил на это положено.
– А кто сказал, что она пропала? Может, сидит себе на пляже в Сарасоте и преспокойно попивает джин с тоником.
– Она непременно сообщила бы кому-нибудь об этом. Не знаю, что у нее на уме, – может, попала в серьезный переплет, только пока она не объявится, я буду греметь кастрюлями и делать все, чтобы вернуть ее на землю.
– Работу себе ищешь? – проворчал Генри. – Это все равно что пытаться укусить себя за локоть.
– Может, ты и прав, но надо же что-то делать.
Генри смерил меня скептическим взглядом. Открыв пакет с сахарным песком, он высыпал на стол изрядную горку.
– Тебе надо завести собаку.
– Ну уж нет. При чем здесь собака? И вообще я не люблю собак.
– Тебе нужна защита. Если бы у тебя был доберман, того злополучного инцидента на пляже никогда бы не произошло.
Опять двадцать пять... Меня вдруг осенило – ведь даже умереть я собиралась не где-нибудь, а в мусорном баке... такой уютный маленький пенальчик, а в нем я – плачу навзрыд, точно ребенок.
– Я как раз сегодня думала об этом, и знаешь что тебе скажу? Все эти разговоры о том, что женщина – мать и должна являть собой образец добродетели, чушь собачья. Это выдумали мужчины, чтобы мы не высовывались. И если кому-то взбредет в голову посчитаться со мной, я сделаю то же самое – только на сей раз рука у меня не дрогнет.
Моя тирада, похоже, не произвела на Генри впечатления.
– Прискорбно слышать, – равнодушным тоном изрек он. – Надеюсь, это не войдет у тебя в привычку.
– Я серьезно. Устала чувствовать себя беспомощной и беззащитной, устала бояться.
Генри надул щеки и, произведя губами неприличный звук, со скучающим выражением посмотрел на меня. "Напыщенный вздор, – словно говорил его взгляд, – но меня тебе не провести". Он разбил яйцо и, дождавшись, пока белок – сквозь пальцы – стечет в кружку, положил желток в миску. Затем взял второе яйцо и, не сводя с меня глаз, проделал ту же процедуру еще раз.
– Так защищайся сама. Кто возражает? Только не надо риторики. Все это пустой вздор. Убийство есть убийство, и лучше бы тебе об этом знать.
– Да знаю, – сказала я уже не столь решительно. Меня едва не передернуло от его пристального взгляда, и совсем не нравился его тон. – Послушай, может, я чего не понимаю, но просто не хочется быть жертвой. Довольно. Меня тошнит от этого.
Придерживая миску рукой, Генри принялся ловко взбивать яйца. У меня в таких случаях они обязательно выплескиваются через край.
– А когда это ты была жертвой? Скажи на милость. Не стоит передо мной оправдываться. Ты сделала то, что сделала. И не надо философии – звучит фальшиво. Если бы ты приняла единственно верное решение после долгих раздумий – тогда другое дело. А ты убила человека сгоряча, повинуясь инстинкту самосохранения. Это не повод затевать политическую кампанию и едва ли можно назвать поворотным моментом твоей духовной жизни.
Я попробовала улыбнуться:
– Ну я ведь все-таки неплохой человек, правда?
Ненавижу, когда мне тоскливым голосом читают нотации. Мне хотелось доказать ему, что я взрослая женщина и способна смотреть правде в глаза. Только теперь я поняла, что сама не очень уверена в этом.
Генри грустно посмотрел на меня и снова занялся взбиванием яиц.
– Кинси, то, что с тобой произошло, ничего не меняет. Просто надо честно во всем разобраться. Если ты вышиб кому-то мозги, это не проходит для тебя даром. И не надо разводить демагогию.
– Да, конечно, – смущенно пробормотала я. Передо мной вдруг возникло лицо человека, который заглянул в мусорный бак за секунду до того, как я выстрелила.