Он говорит:
«Грудь Господня есть ведение Бога, и припадающий к ней станет богословом» (Зерцало иноков и инокинь, 120) [2, 136].
Без такого теснейшего личного общения с Богом богословие неизбежно вырождается в псевдобогословие (ψευδοθεολογία). Св. Диадох сказал, что «нет ничего более скудного и бедного, чем философствующий о Боге ум, сам находящийся вне Бога» (Цит. по [1, 6]).
Каждый богослов призван вступить на этот путь самоочищения, путь катарсиса. Что включает в себя этот путь? Во-первых, конечно, покаяние, что означает не только изменение ума (буквальное значение греческого слова «μετανοία»), но и кризис, суд человека над собой, приводящий к полной переориентации личности, ее радикальному обновлению.
Прп. Иоанн Лествичник учит, что «покаяние есть завет с Богом об исправлении жизни» [5, 70].
Это говорит о том, что покаяние не может быть, как полагают протестанты, однократным мгновенным актом. Покаяние, с одной стороны, действительно есть акт обращения, но с другой — это непрерывный процесс, это и исходный пункт нашего движения к Богу, но и нечто такое, что должно присутствовать в человеке в течение всей его земной жизни, чего человек не может оставить до последнего своего вздоха.
Человек, желающий заниматься богословием, должен стремиться уподобиться авве Сисою, который, несмотря на свою очевидную для окружающих святость, умирая, сказал: «Не знаю, положил ли я хотя бы начало покаянию» (Цит. по [1, 7]).
Богословие невозможно не только без покаяния, но и без того, что в святоотеческой литературе именуется словом «аскезис», т. е. непрестанного аскетического усилия в самом широком смысле этого слова.
Занятие богословием предполагает работу человека над собой. Святитель Григорий Назианзин учит:
«Желаешь ли со временем стать богословом… — соблюди заповеди и не выступай из повеления, ибо дела, как ступени, ведут к созерцанию» (Цит. по [6, 103]).
А его современник, святитель Григорий Нисский, говорит, что если мы хотим заниматься богословием, наша жизнь должна соответствовать нашей вере; ибо не может быть «православия» без «праводелания» [1, 8].
В чем смысл вообще любой аскетической практики? В том, чтобы привести человека к отказу от эгоцентризма, к обретению того, что на традиционном церковном языке называется смирением. Без смирения невозможна жизнь в сообществе, основанном на таинствах Крещения и Евхаристии. Значение аскезы в деле богопознания состоит в том, чтобы расчистить сердцевину человеческой личности от всех греховных наслоений, которые скрывают от человека свет Божества, не позволяют ему стать причастником Святого Духа. Прп. Максим Исповедник говорит:
«Переходящий от аскезы к внутренней свободе стяжает созерцание в Духе Святом истины существ и вещей» (Ambiqua) (Цит. по [4, 131]).
Наконец, подлинного богословия не может быть без молитвы. По учению практически всех отцов Церкви богословие и молитва самым тесным образом связаны между собой. Всем нам хорошо известны слова благоразумного разбойника, которые он произнес на кресте: «Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое» (Лк. 23, 42). Эти слова у нас, наверное, никогда не ассоциировались с богословием.
Но вот святой Модест Иерусалимский (VII век) эти слова благоразумного разбойника прямо называет богословием, теологией. Подлинное богословие всегда тесно связано с молитвой, прославлением Бога, желанием человека самому стать гимном во Славу Божию.
Поэтому свт. Григорий Нисский считает, что богословие соединяет нас с ангелами, назначение которых есть по преимуществу славословие, а святой Диадох говорит, что богословие делает душу соучастницей ангельской Литургии [1, 9].
Еще две цитаты по этой же теме. Прп.
Исаак Сирин (73-й аскетический трактат):
«Никогда не приближайся к содержащимся в Писании словам таинства без того, чтобы помолиться и попросить помощи у Бога, но говори: Господи, дай мне ощутить могущество Писания. Считай молитву ключом, открывающим его подлинный смысл» (Цит. по [4, 99]).
Ориген, Письмо к святителю Григорию Чудотворцу: «Итак, вложи все твое усердие в чтение Писания с верой и с искренним прилежанием, угодным Богу. Недостаточно стучать и искать, но чтобы стяжать понимание Божественных вещей прежде всего потребна молитва» (Цит. по [4, 98]).
Очевидно, что язык святых отцов весьма отличен от языка современного христианина. Нередко можно услышать, как человек, обнаруживший свое невежество в вопросах богословия, после сделанного ему замечания едва ли не с гордостью заявляет: «Я, знаете ли, не богослов». Но богослов есть тот, кто молится. Эта мысль Евагрия должна предостерегать христиан от подобного рода высказываний, ибо в действительности они говорят тем самым: «Я не молюсь и не стремлюсь к этому».
4. Hesychia. Святые отцы говорят, что не может быть подлинного богословия без внутреннего безмолвия и сердечной тишины. В Пс. 45, 11, о котором мы говорили, слову «остановитесь» в греческом тексте соответствует глагол «σχολάσατε». Это слово употреблялось в древности в различных смыслах, среди прочего оно могло иметь следующее значение: проводить время в беседах с учеными и философами, быть слушателем и учеником [7, 3, col. 1210-1211].
Действительно, подлинное богословие — это не только разговор о Боге, но и слушание Бога, которое предполагает безмолвие. Святитель Григорий Богослов задается вопросом: «Когда же можно». Имеется в виду возможность заниматься богословием. И отвечает на него: «Когда мы бываем свободны от внешней тины и мятежа… Ибо действительно нужно упраздниться, чтобы разуметь Бога» (Пс. 45, 11) [8, 386].
Подобного рода мысли могут показаться искусительными. Мы привыкли считать, что богословие — это именно некоторое теоретическое занятие, нечто сродни философии, а исихазм ассоциируется у нас с христианской мистикой, с высочайшими вершинами ее. Но в действительности в традиции Восточной Церкви противопоставления богословия и мистики никогда не существовало.
«Богословие и мистика отнюдь не противополагаются; напротив, они поддерживают и дополняют друг друга. Первое невозможно без второй: если мистический опыт есть личностное проявление общей веры, то богословие есть общее выражение того, что может быть опытно познано каждым. Вне истины, хранимой всей Церковью, личный опыт был бы лишен всякой достоверности, всякой объективности; это было бы смесью истинного и ложного, реального и иллюзорного, это был бы «мистицизм» в дурном смысле этого слова. С другой стороны, учение Церкви не имело бы никакого воздействия на душу человека, если бы оно как-то не выражало внутреннего опыта истины, данного в различной «мере» каждому верующему. Итак, нет христианской мистики без богословия и, что существеннее, нет богословия без мистики» [9, 9—10].
Если все, что было сказано выше о богословии, соответствует действительности, можно задаться вопросом: «Кто из нас имеет смелость заниматься богословием или называть себя богословом « Можно поставить вопрос и по-другому: «Может ли в таком случае богословие быть учебной дисциплиной, преподаваемой в академии и в богословском институте и можно ли вообще устраивать экзамены по богословию, оценивать знания учащихся, выставляя им пятерки, четверки и даже иногда двойки».
Действительно, вопрос не праздный, потому что занятия богословием требует от человека большой ответственности. Особенно это касается тех, кто не только изучает богословие, но кому предстоит богословие преподавать.