Опыт чистой мысли совпадет здесь с опытом чистой мистики и тайноведения -- без всяких "пупков" и идиотически раздуваемых таинственностей; традиционно оккультная номенклатура вступит наконец в свои права и предложит нам на выбор богатейший ассортимент символов и технических терминов, восточных, западных, африканских или новозеландских -- все равно. Рудольф Штейнер в одной лекции 1905 года, стало быть еще в "теософский" период своей деятельности, следующим образом продемонстрировал эту технику перевода "Философии свободы" на традиционно теософский язык: "Изложенное мною здесь вы найдете там выраженным в терминах западной философии. Вы найдете там развитие от Камы до жизни в Манасе. Ахамкара обозначена там мною как "Я", Манас -- как "более высокое мышление", чистое мышление, а Будхи... как "моральная фантазия". Все это суть лишь различные выражения одной и той же вещи". Но давайте представим себе иную картину, когда опыт мысли, столкнувшейся с "творческими силами природы", не пробивается к конкретному переживанию, а останавливается на упрямо-трусливом "вот и все". Представим себе, что такому остановившемуся философу попадает в руки мистическая литература, скажем Дионисий Ареопагит. "Что за чушь!" -- воскликнет он, пробежав глазами несколько страниц. "Блаженны, -- воскликнет он в лучшем случае, -- все верующие в этих Ангелов, Архангелов, Архаев и прочая!" Его терминологический слух, воспитанный на привычно философских и естественнонаучных понятиях, отказывается иметь дело с подобными сказками (как будто не он почтительно замирает перед сказками математической физики с ее "волновыми пакетами", "черными дырами" и "очарованными частицами"*.). Спору нет: для него это именно сказки, вот и все. Но представим себе теперь, что ему удалось бы раскантианизировать свою мысль и проработать ее в духе "Философии свободы". Тогда "творческие силы природы" предстали бы ему не в заколдованном круге познавательного дезертирства, а как изумительное и неназванное переживание мысли, в котором он опознал бы объективное присутствие Космических Сущностей. Вот тут-то и ахнул бы он, наткнувшись на Дионисия Ареопагита: "Так вот оно что! Да это же то, что я пережил мысленно и для чего не смог подыскать соответствующего философского понятия!" Философия и естествознание трансформируются тут в духовную науку, которая нисколько не противоречит физическому эксперименту, но напротив как раз углубляет его до сущностного самообъяснения. Ведь фактически и по существу любой физик, геолог, биолог, естествоиспытатель практикует уже бессознательный оккультизм, или, выражаясь с крупицей молье-ровской соли, говорит, сам того не ведая, прозой. Вопрос в том, будет ли его мыслительный уровень соответствовать уровню его экспериментальной или теоретической техники? Иначе, предпочтет ли его мысль позитивистическому шезлонгу путь "Философии свободы"? Если да, то только это и станет настоящей победой над материализмом и самореализацией познания. Если же нет, то все равно: оккультизм, выгнанный через дверь, влезет-таки через окно, на этот раз в уродливейших формах. Смятенные физики заголосят-таки о "рудиментарной сознательности элементарных частиц", а их не менее смятенные коллеги-биологи и вовсе станут пропадать на сеансах "трансцендентальной медитации"...
Цепь аналогий продолжается дальше. Выясняется, что опыт мысли, прослеженный до сих пор, имел дело со сверхчувственной основой чувственного. Еще один шаг, и мысль погружается в чисто духовное, в сферу, переживание которой обозначается в оккультизме техническим термином "испытание воздухом". Здесь уже приходится опираться не на чувственные манифестации духовного, а на самое себя.
Потрясающий опыт некой перевернутой зеркальной симметрии ожидает тут мысль, когда она опознает себя уже не в понятийной форме, ищущей соответствующих чувственных данных, а как ОРГАН ВОСПРИЯТИЯ. Ибо если, обращенная к чувственному миру, мысль сталкивалась с восприятиями, которым недоставало нужных понятий, то теперь, повернутая к миру духовному, она ощущает себя понятием, которому недостает как раз нужного восприятия. Эту зону мысли Кант обозначил как Grenzbegriff, отрицательно мыслимое демаркационное понятие, и наложил запрет на выхождение за ее пределы; инстинктивный страх перед духовным познанием сказался тут со всей силой. Ведь если познание всегда осуществляется через синтез понятия и восприятия и если в случае чувственного мира речь идет о чувственных восприятиях, то познание духовного мира требует соответственно сверхчувственных восприятий. Мысль "Критики чистого разума", отождествившая себя с пустой логической формой, в ужасе отшатывается от таковых; мысль "Философии свободы", всегда интуитивная, а значит, соединяющая в себе форму и содержание, только и взыскует таковых. Мысль как орган восприятия', по аналогии с глазом, воспринимающим цвет, и ухом, воспринимающим тон, мы говорим: если цвет и тон суть объекты восприятия для глаза и уха, то и мысль имеет свои объекты восприятия, не менее реальные, а при достаточном опыте и более реальные, чем цвет и тон, и эти объекты восприятия мысли суть идеи. Идеи -- повторим это тысячу раз -- не вычитанные из какой-либо "священной книги" или услышанные из каких-либо авторитетных уст и оттого оборачивающиеся пустыми идолами, калечащими жизни и судьбы; идеи увиденные, услышанные, пережитые лично и уже преображенные в идеалы, по которым ориентируется жизненный праксис. Почитатели молодого Штейнера-философа в недоумении отворачивались позднее от Штейнера-тайноведа; теософские поклонники Штейнера закрывали глаза на Штейнера-методолога и гносеолога. Одним казалось невозможным, чтобы человек, столь строго следовавший естественнонаучному стилю, вдруг стал говорить об "Акаша-хронике" и таинствах жизни после смерти; другие никак не могли примириться с тем, что "величайший оккультный учитель" был в молодости почитателем... Эрнста Геккеля и Фридриха Ницше. Между этими полюсами недомыслия -- Ахиллесом, отстающим от черепахи, и черепахой, уверовавшей в свою необгоняемость, -- лежала одна непрочитанная книга.
Характерно: возражения, записанные Э.фон Гартманом на полях посланного ему Штейнером экземпляра "Философии свободы", начинались с титульного листа. Следовало бы, по Гартману, озаглавить книгу так: "Теоретикопознавательный монизм и этический индивидуализм". Что этот гартмановский вариант в буквальном смысле довольно точно отражает композиционный корпус книги, не подлежит сомнению, как не подлежит сомнению и то, что в этом буквальном отражении упущенным оказался ее высший и по сути единственный смысл. Гартман мотивирует свои возражения в частности тем, что разбор свободы не занимает здесь "сколько-нибудь существенного места". Поскольку же под определенным углом зрения проблематика книги охватывала тематический круг всех трех кантовских критик (познавательную тему "Критики чистого разума" в первой части, этическую тему "Критики практического разума" во второй и тему свободы "Критики способности суждения", объединяющую первые две), то синтетическое заглавие ее как бы намеренно разлагается Гартманом на аналитические составные части, именно: познание и мораль. Разбору свободы -в традиционном смысле -- здесь как бы и в самом деле не остается места.