Русская община виделась Михайловскому готовым народно-социалистическим институтом, ячейкой будущего народного производства, что создаст справедливое общественное устройство, где «личность, повинуясь закону развития, борется или, по крайней мере, должна бороться за свою индивидуальность, за самостоятельность и разносторонность своего я».
Апология личности неожиданно сближает народническую социальную философию Михайловского с проникающим в эти годы в Россию «ницшеанством»: «сверхчеловеку» предлагалось возрасти на отечественных крестьянских подворьях.
В 1884 году, после закрытия «Отечественных записок», Михайловский был озабочен созданием нового журнала, целиком обращенного к проблемам крестьянства и – шире – к проблемам русской провинции, не затронутой еще большей частью «капиталистическим тлением». Название нового издания подыскалось быстро:«Северный вестник».Редактором согласилась быть одна из петербургских «литературных дам» – А. М. Евреинова. Секретарем стала А. А. Давыдова – давняя поклонница Михайловского. Первый номер «Вестника» увидел свет в начале следующего года. Естественно, что сотрудники «перешли по наследству» – от покойных «Отечественных записок».
Студент первого курса филологического факультета Императорского Петербургского университета Дмитрий Мережковский, стихи которого с конца 1883 года регулярно публиковали «Отечественные записки», был готов даже не к сотрудничеству –к служению…
«Народническая» проповедь Михайловского захватывает его настолько, что летом 1884 года он совершает своеобразное «паломничество» по русской провинции – путешествует по Волге и Каме, ходит пешком по деревням, беседует с крестьянами, записывает наблюдения. Тогда же навещает в Чудове автора другого народнического «катехизиса» – книги очерков «Власть земли» – Глеба Ивановича Успенского, который знакомит его с проповедником «истинной веры», «толстовцем до толстовства», крестьянином Василием Сютаевым. В Петербург Мережковский возвращается с твердым намерением по окончании университета «уйти в народ» и сделаться сельским учителем. Он переживает острое разочарование в современной цивилизации: капиталистический «дух машины» разрушительно действует на человеческое существо, убивает возвышенное переживание бытия:
О век могучий, век суровый
Железа, денег и машин,
Твой дух промышленно-торговый
Царит, как полный властелин.
Ты начертал рукой кровавой
На всех знаменах: «В силе – право!»
И скорбь пророков и певцов,
Святую жажду новой веры
Ты осмеял, как бред глупцов…
(Д. С. Мережковский. Поэма «Смерть»)
Разумеется, подобный энтузиазм неофита вызывал одобрение «учителя» – Михайловского. В новорожденном журнале обильно публикуются стихи Мережковского. Впрочем, Михайловский угадывает и критическое дарование молодого сотрудника и заказывает ему статью об образе крестьянина во французской литературе (у Бальзака и Мишле). Статья была написана, но восторга у Михайловского не вызвала.
«В народничестве моем было много ребяческого, легкомысленного…» – признавался Мережковский. Тесное общение с кругом Михайловского быстро охлаждало восторги «неофита». «Честный русский либерализм» образца 1880-х годов все более казался ему сектантски ограниченным, ибо, как замечал герой одной из его ранних поэм («Вера»):
…кроме мужиков
Есть воздух, солнце, аромат цветов,
Вся красота и все величье мира!
Заседания редакции «Северного вестника» удручали торжественной и однообразной «интеллигентской» скукой.
«Там собирались писательницы-дамы и только что прогремевшие беллетристы, и люди почтенного старого времени, талантливые и умные, – вспоминал Мережковский.
– Тем не менее скука царствовала неодолимая. Все только притворялись, что делают серьезное, кому-то нужное дело, а в душе томились. Однажды принесли в редакцию простую детскую игрушку, бумажную муху. Надо было заводить пружинку, и муха, треща крыльями, летала по комнате. Как все были довольны, как хохотали и забавлялись! Угрюмые лица просветлели, и дамы хлопали в ладоши. С тех пор прошло лет шесть, но я помню очень ясно эту маленькую бытовую сценку, не лишенную местного колорита».
Разочарование от общения со «столпами» русского интеллигентского либерализма еще более усилилось после первой поездки за границу – летом 1885 года (Мережковский побывал во Франции и Швейцарии). Контраст был разителен: «Без всяких политических и философских соображений, просто в бульварах, в толпе, в театрах, в рекламах, выставках, кафе – в этом непрерывном ропоте человеческого океана чувствуется, что т а м есть жизнь. Нигде, даже в России, не царствует такая скука, как в литературных кружках. Опять-таки без всяких высших философских и политических соображений, просто кажется, что здесьнет жизни.Когда сразу из европейского воздуха, из атмосферы напряженной деятельности и мысли перенесешься в один из этих притонов скуки, в одну из несчастных петербургских редакций, с каким горьким недоумением слушаешь унылые разговоры унылых сотрудников».
Статья«Крестьянин во французской литературе»,которую Мережковский, как и было условлено, представил по возвращении в «Северный вестник», заставила Михайловского насторожиться: «ученик» позволил себе некоторые вольности, могущие быть истолкованы как склонность к «мистицизму» (чего сам Михайловский боялся как огня). В результате, к неописуемому огорчению и недоумению Мережковского, его работа была забракована (она появилась много позже в журнале «Труд» – издании не самом авторитетном в столичной периодике).
Еще более показательна для характеристики отношений Мережковского с ранним «Северным вестником» (прежде всего, конечно, с его идейным руководителем Михайловским) история с публикацией статьи о творчестве Чехова –«Старый вопрос по поводу нового таланта».
Для «Северного вестника» Чехов был, что называется, «своим автором»: на страницах журнала в разные годы увидели свет «Степь», «Огни», «Именины», «Иванов», «Скучная история». Однако в «эпоху Михайловского» отношение к Чехову в редакции было двойственным, ибо, как точно сформулировал в своей статье Мережковский, «перед каждым произведением, в котором не слишком резко обозначена общественная тенденция, дающая повод хоть о чем-нибудь поговорить и поспорить, „критики“ останавливаются в полном, беспомощном недоумении».
Суть статьи Мережковского весьма проста:ценность произведения искусства определяется не столько содержащейся в нем идейной проповедью, сколько эстетическими достоинствами, способностью вызвать у читателей сильные эмоциональные переживания.
Собственно, с этим и в 1880-е годы вряд ли мог кто-нибудь всерьез спорить, кроме разве что совсем фанатических сторонников «тенденциозности» в искусстве в радикальном, «писаревском» духе. Но в рассуждениях Мережковского был один внешне неприметный нюанс, и ставший «гвоздем» статьи.