По песчаной отмели далеко внизу бежала босоногая загорелая лет десяти – двенадцати девчонка в платье с напуском... Неужели это она сама – Марфуша Оленева? То она переходила вброд Ветлугу, то рвала яркие полевые цветы или искала грибы в сыром бору, устланном серебристо-голубоватым мхом. То с целой оравой школьников ехала на трясущейся телеге на сенокос, копнила пахучие травы, бежала с крынкой в лес за ключевой водой.
Как она была счастлива – та чумазая девчонка в длинном платье с напуском, в красном цветастом платочке, подвязанном под подбородком!
«Зачем я ездила с папой в Крым?– думала Марфенька, терзаясь раскаянием.– Надо было на Ветлугу съездить. Найти подружек, ребят. Теперь уже не смогу. Никогда?»
Это «никогда» смущало ее. Врачи, родные, товарищи по палате – все безоговорочно признали это «никогда». Одна Марфенька не верила. Этого не могло быть, чтобы она никогда не смогла уже ходить... Какая-то страшная, вроде ночного кошмара, нелепость. Но Марфенька была не из пугливых. Ей все казалось, что только надо что-нибудь придумать, и все пройдет.
Придумывать было пора: уже полгода в постели, наступала осень...
Было несколько вопросов, требующих самого неотложного решения... Например, был в воскресенье папа и посоветовал поступить заочно в университет.
– Не надо поддаваться болезни,– сказал он строго.– Педагоги придут к тебе в палату принять экзамены. Тебе помогут учиться.
Марфенька обещала подумать. Она не любила спорить, а в случае ее отказа отец стал бы утомительно доказывать. А согласиться на заочную учебу в университете в данном случае было бы началом приспособления к новой жизни.
Выписали Жанну-Анну. Прощаясь, она посоветовала Марфеньке написать роман, как Николай Островский. Марфенька обещала написать симфонию для струнного оркестра.
Потом выписалась Мария Степановна. Она сердечно простилась со всеми. Марфеньку обняла и поплакала. Она посоветовала изучить какое-нибудь мастерство, например делать бумажные или восковые цветы.
– Для чего?– удивилась Марфенька.
– Самая работа для инвалида!
– Для чего их делать – бумажные цветы? Кому они нужны, если есть живые?
Потом выписалась Жюльена. Она ничего не советовала, только обещала навещать исдержалаобещание.
Африканка была единственная, кто не советовал. Даже в письмах из разных городов – их уже стало совсем мало, этих писем: ведь про нее больше не писали в газете – каждый почему-то советовал, многие напоминали о Николае Островском, убеждали написать книгу. Очевидно, они думали, что для создания книги, кроме свободного времени, ничего не требуется!
Марфенька собрала все эти письма – советы, ранние и последние, и попросила санитарку Дусю вынести их из палаты. Марфенька злилась на всех непрошеных советчиков. Кто их воспитывал? Почему у них нет самого примитивного такта?
Только там, дома, в далекой Каспийской обсерватории ничего не советовали, они просто с нетерпением ждали ее возвращения и были абсолютно уверены, что она независимо от состояния здоровья будет всю жизнь заниматься каспийской проблемой.
Яшины письма были такие, как если бы она просто болела, например воспалением легких. Он каждый раз спрашивал, когда ее наконец выпишут.
Яша писал ей, как будущей жене, строил планы их совместной жизни...
Какой жизни? Разве он не знал, что она никогда несможет ходить? Врачи уже «успокоили» ее, уведомив, что она получит инвалидность первой группы...
Марфеньку просто злил Яшин сверхнаивный тон. Что он, маленький, что ли? У него слишком много юмора. Не потому ли она так любит его? С ним так светло и радостно!
И все же надо было написать ему всю неприкрытую правду.
Марфенька не может быть его женой, потому что она инвалид первой группы, то есть – инвалид беспомощный, за которым требуется уход... Жена!...
Неужели это правда? И она должна отказаться от Яши?
Марфенька накрывается с головой одеялом, чтоб никто не видел ее слез. Под одеялом жарко. Она сбрасывает его на пол, натягивает на лицо простыню. Слезы такие горячие, словно кипяток.
Марфеньку и астронома Ату, успевших подружиться, перевели в другую палату, двухместную – довольно просторную комнату, тоже с балконом, выходящим в сад. А их прежняя палата стала теперь мужской.
Евгений Петрович сердился на Марфеньку, что она не хочет учиться. Прошли все сроки, в этом году ей уже не поступить в университет. Разве похлопотать? В виде исключения... Все-таки дочь академика и заслуженной артистки, и к тому же погибла, то есть разбилась, как героиня... И в газетах писали, у него хранятся все вырезки. При ее выдающихся способностях к математике она сможет и в своем положении стать крупным научным работником, академиком, как ее отец.
Марфенька отмалчивалась.
Евгений Петрович и Мирра ждали сына... теперь уже скоро. Беременность захватила Мирру врасплох, но она все же решилась... К тому же мачеха, страдавшая от одиночества и очень уважавшая Евгения Петровича, изъявила желание воспитывать маленького. Всем троим очень хотелось мальчика!
Приходили письма от Христины. От них становилось легче. Неуклюже и сердечно выражала в них Христина свою любовь к Марфеньке. Она с нетерпением ждала дня свидания: Все спрашивала у Марфеньки, каковы ее планы и решения на будущее. А отец и все другие, кроме
Яши, считали, что теперь можно решать за нее. Это было просто унизительно! И потому Марфенька поступала как раз наперекор всем этим советчикам.
Она не хотела верить, не хотела смириться...
Это случилось так. В субботу Марфенька забыла при обходе сказать врачу – ее теперь лечил Саго Сагинянович,– что у нее что-то очень болит кожа на пояснице просто печет.
В воскресенье она от боли еле разговаривала с навестившей ее Любовью Даниловной. Гипсовая «кроватка» нестерпимо давила. Поясницу жгло огнем. Ночью она плохо спала. Пожаловалась дежурной сестре. Та подсунула большой кусок ваты.
Утром, при обходе, сестра сразу привела Саго Сагиняновича к Марфеньке.
– Посмотрите, доктор, какие пролежни...– сказала она шепотом, но Марфенька услышала.
Вот что... пролежни!
Марфеньке оказали всю необходимую помощь: смазывали, бинтовали, делали уколы...
Почти весь день Марфенька лежала, накрытая с головой простыней, делая вид, что спит. Ата пыталась с ней заговорить, развлечь ее, но ничего не вышло, и она углубилась в книгу.
Вечером Марфенька отбросила простыню и попросила санитарку достать из тумбочки бумагу и авторучку.
Письмо было не особенно длинное.
Милый Яша, давно следовало мне разъяснить тебе все: никогда я не буду твоей женой.
Надо взглянуть беде в лицо, а немалодушничать. У меня разбиты три позвонка, ходить я уже не смогу. Это хуже, чем ты думаешь. Будут пролежни, а потом начнут постепенно атрофироваться все органы, кроме мозга. Мозг, наоборот, будет развиваться. Так что от меня останется что-то вроде «головы профессора Доуэля». Я знаю, ты меня любишь. И я тебя люблю! Но видишь, не сбыться нашим мечтам. Постарайся взять себя в руки и не думать обо мне. Самое лучшее для тебя– полюбить другую девушку.
Твой друг Марфа Оленева.
P.S. Яша, очень прошу тебя, не пиши и не говори больше об этом, пожалей меня. Проникнись мыслью, что наша любовь в прошлом. Как если бы я умерла.
Марфа. 4 октября 196...
Письмо было переписано, запечатано. Санитарка обещала опустить его сейчас же в почтовый ящик на углу.
Марфенька сразу закрылась простыней.
Спать в этот скучный вечер Ата легла рано. Она не страдала бессонницей, и скоро Марфенька осталась все равно что одна.