Он надолго повисал над узкой полоской воды, зажатой между пирсом и чёрным корпусом корабля. Волны схлёстывались друг с другом, жадно ловя отсветы бортовых огней. С трапа стекала вода. Одежда насквозь промокла.
Вандербуль лез выше и выше. Правая рука занемела, левая – больная – ныла. Боль отдавалась в плече. Вандербуль запрокидывал голову, слизывал дождевые капли с верхней губы; капли были солёные. Почти у самого борта Вандербуль с нижней стороны перелез на дорожку трапа и на четвереньках вполз на палубу.
Вахтенного на палубе не было, это Вандербуль заметил, когда лежал под навесом. Капитан, наверное, рассудил, что пограничник у трапа – охрана более надежная, чем десять вахтенных.
Вандербуль не знал, куда спрятаться. Метнулся к шлюпкам. Брезент принайтован. Вандербуль достал ножик, перерезал петлю. Залез в шлюпку. Прямо на банках лежали весла. Вандербуль устал. Он свернулся в клубок. Он хотел спать и хотел, чтобы его не будили.
Он ещё не отдохнул достаточно, когда почувствовал сквозь сон мягкие толчки, но он не хотел просыпаться. Он заставлял себя спать и спал. И снова чувствовал, как падает и вздымается, будто летит. Во сне он вспомнил маленькую девочку из своего дома, которая рассказывала ему, что уже научилась приземляться. Раньше она летала во сне и всегда падала, а теперь она научилась приземляться, как птицы. Для этого нужно было очень быстро махать руками – и тогда спускаешься на ветку или куда захочешь. И висишь в воздухе, не сминая травы, не ощущая твердости и тяжести земли под ногами.
Вандербуль улыбнулся во сне и, когда почувствовал падение, быстро замахал руками. Горячая боль резанула ему по закрытым глазам.
Вандербуль сел, прижал больную руку к груди. И открыл глаза.
Он увидел море вокруг, серое и пустынное.
Возле шлюпки стояли матросы. Несколько человек. Они глядели на него, как смотрят в зоопарке на зверьков, о которых знали всегда, но увидели в первый раз.
– Бонжур, Магеллан, – вежливо сказал один из матросов.
Вандербуль втянул голову в плечи. Глянул исподлобья на горизонт, – может быть, там осталась его земля?.. Может быть, с другой стороны. Он посмотрел в другую сторону.
Матросы засмеялись, закивали головами.
Вандербуль опустил голову, уставился на свою обмотанную бинтом руку. Ветер шлёпал ему по щекам мокрой ладонью.
«Хоть бы дождик пошел, – подумал вдруг Вандербуль, – тогда можно было бы зареветь». Он знал одиночество после обид, это было трудное одиночество. Но сейчас всё отступило. Сейчас было вокруг так пусто, словно сердце перестало биться и глаза перестали видеть.
НА БЕРЕГУ
Офицер-пограничник Игорь Васильевич вылез из такси и легко, по-командирски, поприветствовал Людмилу Тарасовну.
Вандербуль сонно вывалился за ним следом.
Утро. Облака над городами бело-розовые, как пастила «зефир».
Людмила Тарасовна сидела над своим окном на перевернутом ящике. Она увидела Вандербуля, вскочила и, оступившись, прислонилась к стене.
– Знаете его? – спросил пограничник.
– Ещё бы.
– Ну, Магеллан, прибыли. Неохота мне с твоей мамой встречаться. Ох, представляю! Но ничего не поделаешь – пойдём.
Людмила Тарасовна остановила пограничника за руку.
– Откуда вы его? – спросила она.
– Из Калининграда, оказией.
Людмила Тарасовна заторопилась.
– Вы его мне отдайте. Я его сама отведу. Я здешний дворник. Могу под расписку. Их нету. Они рано уходят на работу.
Пограничник насупился, вынул из планшета письмо, адресованное начальником погранотряда отцу нарушителя.
– Хорошо, – сказал он. – Я днём наведаюсь… – Он вздохнул и пробормотал: – Письмо, правда, приказано вручить лично. Приветствую вас. До свидания.
– Он ещё раз отдал честь Людмиле Тарасовне, сел в такси и только оттуда, опустив стекло, помахал Вандербулю:– Смотри, без эксцессов. У меня есть секретный приказ, если что…
Вандербуль улыбнулся грустно. Он знал, что Игорь Васильевич получил отпуск за хорошую пограничную службу и очень спешит к своей невесте Тамаре.
– До свидания, Магеллан! – крикнул Игорь Васильевич.
В глазах у Людмилы Тарасовны сгущалась тень. Она взяла Вандербуля за руку и медленно, зная, что он не посмеет сопротивляться, повела к себе.
Квартирка у Людмилы Тарасовны маленькая, почти пустая. Вместо украшений одна чистота. Такая просторная чистота.
Людмила Тарасовна поставила Вандербуля к стене. В глазах у неё что-то взорвалось. Она залепила Вандербулю пощёчину.
– Плачь!
– Что вы, Людмила Тарасовна, – сказал Вандербуль.
– Плачь, говорю! – она бросилась к шкафу. Она рылась в нём, швыряя прямо на пол простыни, наволочки и полотенца.
– У матки нервные слёзы не прекращаются, отец похудел, высох, а он целую неделю по морям плавает. А ему хоть бы что. Плачь, тебе сказано!
Наконец она нашла матросский ремень с потемневшей от времени пряжкой.
Людмила Тарасовна раскрутила ремень над головой и вдруг, отшвырнув его к паровой батарее, опустилась на пол. Она сидела посреди разбросанной одежды и всхлипывала.
– Что с вами делать? – бормотала она. – Мерзавцы. Мучители. – Она подняла на Вандербуля заплаканные глаза. – Этот-то, твой дружок, Генька, с третьего этажа спрыгнул.
– Что с ним? – прошептал Вандербуль.
Людмила Тарасовна вытерла глаза углом накрахмаленной скатерти.
– Ничего с ним не сделалось. Даже коленки не поцарапал. Парашютист негодный. Паршивец. И ещё хохочет. И ещё рад чему-то… А ты чего радуешься?! – крикнула она Вандербулю.
Вандербуль сел на пол рядом с Людмилой Тарасовной. Ему захотелось утешить её. Но он не знал чем и, наверно, поэтому сказал самую нелепую и самую вечную фразу на свете:
– Извините, мы больше не будем.
* * *
На перекрестке регулировщик-милиционер махал палочкой. Он казался себе дирижёром. Но на улице нет дирижёров. Улица живёт сама по себе. Улица учит человека раздумью, как морские волны, как лес, как река с обрывистыми берегами. Она и похожа на реку. Фарватер ее обозначен вывесками. Вывески, безусловно, красивые и, конечно, созданы для удобства: «Гипробум», «Роскооптехснаб», «Кожгалантерея».
Вандербуль ходил по улицам уже много часов. Людмила Тарасовна отпустила его под честное слово. На Театральной площади Вандербуль столкнулся с двумя моряками. У них были широкие нашивки на рукавах и широкие полосы орденских лент. Вандербуль долго глядел, как они, разговаривая, садились в автобус.
Капитан канадского парохода сказал, сдав его пограничникам:
– Когда убегайт такое мальчишка, – это значит, что в нём вырастайт храбрый мужчина. Попишите это папан, чтобы он не порол его очень.
Командир погранотряда, полковник, долго разговаривал с Вандербулем. Вандербуль боялся таких слов, как измена, предательство, но полковник расспрашивал его об отметках и всяческих пустяках. Потом он сказал:
– О родителях ты не подумал, конечно.
Вандербуль опустил голову. Обожжённую руку он сунул между колен. Кровь в руке билась толчками, она словно продолжала счёт, начатый Люциндрой на кухне. Только счёт был сейчас очень медленный, и другая боль, посильнее ожога, росла в Вандербуле.
Он опять подошёл к своему дому. Он знал на нём каждую выбоину, каждую надпись в парадных.
Из подворотни выбежала Люциндра, Вандербуль вздрогнул, спрятался за дерево. Чулки у Люциндры один длиннее, другой короче. Новые туфли велики – задники шлёпают.
Люциндра постояла возле парадной и убежала обратно.
Вандербулю хотелось догнать её, но он не сдвинулся с места.
Из проулка вышла старушка в чёрном пальто с побелевшими от древности швами.