Карету мне, карету?
– Да я… знакомая пригласила, немного проветриться…
– Когда поезд?
– Десять сорок пять, – автоматически отвечает Борис.
– Ту-ту – и прощай неприятности. Блистательный ход!
– Саш, ну слушай… ну можно с тобой как с человеком?
– Я и есть человек. Незаметно?
– Заметно, заметно! – заводится Борис. – Под милицейским мундиром бьется благородное сердце! Не то что у некоторых, да?
Томин молча смотрит на него усталыми глазами. Сейчас бы поесть да завалиться спать…
– Я тут уже восемь дней! За каким чертом мне здесь сидеть?
– А родители?
– Может, так даже лучше, Саш. Скажут, вызвали срочной телеграммой, – и меньше разговоров.
– Отец с матерью на ладан дышат, впереди следственные процедуры, суд. Пусть все тянут одни?.. Давай билет!
– Нету билета. Рассчитывал на вокзале схватить.
– А и есть – пусть пропадает. Заворачивай обратно.
– Не имеешь права! – слабо артачится Борис.
– Имею. Не юридическое, так моральное. – Он берет Петухова за локоть. – Когда-нибудь сам спасибо скажешь.
Дождавшись, пока тот войдет в квартиру, Томин направился было дальше, но засомневался…
А Борис стоит в передней, не снимая с плеч рюкзака. Прислушался, тихонько приоткрыл дверь… и оказался лицом к лицу с Томиным.
– Гражданин, вы задержаны при попытке к бегству! – Томин старается взять добродушный тон.
– Может, я под домашним арестом?!
– Не шуми.
Борис в сердцах скидывает рюкзак на пол и уходит в комнату. Томин, улыбаясь, двигается следом.
– Поймал и радуется! Тоже мне, великий сыщик! Ловил бы кого положено!
– Гляди-ка, замок новый вставил, прибрал, даже пол подмел. А цветочек-то не завял.
– Зря ты меня не пускаешь, – впадает Борис в страдающий тон. – Я ведь тут… ну прямо по уши в навозе! Старики чего-то наплели, пойдут теперь насмешки…
– Ты тоже сочинял. Отец у тебя не отставной бухгалтер, а большой ученый, вместо домика на восьми сотках – загородная вилла.
– Откуда?! – отшатывается Борис.
– Пал Палыч у Хабарова выспросил.
– Этот Пал Палыч меня возненавидел с первой минуты!
– Он тебе просто не поверил с первой минуты.
– Нет, не просто! Как он меня обхаживал! То лестью, то хитростью. Все испытывал… Ты знаешь, я иск написал, – говорит он упавшим голосом. – Вот до чего довел… Может, за мной есть грехи, но на чужое я не зарился. Да еще на чье!..
– Иск в дело не подшит.
– Но ты ведь знаешь. И я знаю. Главное, что обидно – не нужны мне те деньги! Все вот тянутся, жилы рвут, чего-то там достигают. Кому должность, кому магнитофон какой-нибудь сумасшедший нужен или еще что. А я что потопал – то и полопал… Лег – свернулся, встал – встряхнулся.
Томин садится верхом на стул и смотрит на Бориса внимательно.
– Хочешь верь – хочешь нет. Старики, между прочим, тоже на деньги были не жадные. Пошлешь четвертак, мать накупит дребедени и обратно шлет. У меня одних галстуков штук тридцать.
– Значит, честолюбием не мучаешься? А зачем приукрашивал свой портрет? Именитые родственники, невесты-красавицы?
– Что я думаю и как себя внутри ценю, это личное дело. Но люди должны меня уважать. Тут уж извини!
– Боря, если сам себя не уважаешь, другие не будут.
– Слушай, ну нельзя же признаться, что я весь тут, и больше ничего! – Прижав обе руки к груди, он с обидой взирает на Томина: простых вещей человек не хочет понимать!
– А почему, собственно, нельзя? Давай разберемся. Ты не воруешь? Не спекулируешь?
– Иди ты!
– По меркам Хабарова почти непьющий. От работы бегаешь?
– Куда от нее убежишь?
– Правильно. Получаешь во всяком случае, больше моего. Может, какой талант в землю зарыл? – отвлекает Томин от наболевшей темы.
– Там зароешь, – хмыкает Борис. – Ты пробовал вечную мерзлоту копать?
– Так. Подведем итоги. Ты не академик.
Не герой. Не мореплаватель. Примерно, плотник.
– Хм… – кривится Борис. – Припечатал, так припечатал. Дальше?
– Дальше: плотник ты честный, трудишься в сложных условиях и приносишь обществу посильную пользу.
– Пионерским собранием запахло. Если будешь перевоспитывать, я ушибить могу, имей в виду!
– Нет, мы, что называется, беседуем за жизнь. Ты высказался откровенно? Высказался. Дай мне… Раньше на базарах стояли смешные фотографы. У них был ящик гармошкой на треноге, помнишь?
– Ну!
– И обычно была картина: например, джигит с саблей, но без лица, вместо лица – дырка. Клиент сунет в нее голову – и готово дело, на коне.
– Ну?
– Сняться так, Боря, можно. Но каждый день эту бутафорию таскать – шею свернешь. И зачем? Помогал тебе папаша профессор и вилла?
– Ну…
– Мешали, Боря! Кто-нибудь позавидует мельком и забудет. Зато ты непрерывно помни… чтоб не споткнулся бутафорский конь. Прав? Нет?
Борис угрюмо отвернулся, даже «нукать» перестал.
– А закадычные друзья у тебя есть? – донимает Томин. – Наверно, нет. Сближаешься с людьми до определенной черты, пока можно в душу не пускать. Откуда дружба? Или любовь? Допустим, женишься. На какую виллу повезешь в отпуск жену?
– Да иди ты, хватит уж…
– Нет, ну почему тебе не быть самим собой?! В открытую, без похвальбушек? Чего зазорного! Высот не достиг? Но ведь и не рвался. Прими ты себя таким, как есть! И другие примут. Погляди в зеркало – нормальный мужик. Здоровый, видный. Чего надо?
Борис щурится и поводит широкими плечами, будто примеряет новую одежду.
– Саш, это в пользу бедных или начистоту?
Во весь рот, со стоном Томин зевает:
– Для дипломатии слишком устал. Скажем так: ты моих восторгов не вызываешь. А уважать – я бы тебя уважал. Если б не вранье, я б тебя вот так уважал!
* * *
Наскучив вести пустые допросы (десятистепенные знакомые Петуховых), Знаменский под вечер тоже заявился в «Букет». Вживается в эфирный галдеж, где кроме переговоров с диспетчерами слышны и посторонние реплики: «Как дела?», «Когда кончаешь?», «План у меня дымится». Это водители между собой, хотя и не полагается засорять волну.
Час минул. Полтора. Все чем-то заняты, а Пал Палыч слоняется без дела. Присел возле Томина, который делает пометки в бланках-заказах. Из динамика:
– Коль, слышишь?
– Слышу. После смены – как договорились?
– Само собой. Как ты?
– А загораю на куличках. Возил каких-то шизиков.
Томин наощупь прибавляет звук.
– А чего они?
– Сели – будто в Щелково, больную мамашу проведать, и все «гони» да «гони». Я говорю, машина завтра в капиталку идет, забарахлить может. Тогда, говорят, нас не устраивает. Вылезли – и в метро.
– Володя, Данилова сюда быстро! – окликает Томин Самойлова.
– Загораю теперь на Щелковской… Ладно, значит, после смены?..
Подходят Данилов и Самойлов.
– Други, у Щелковского метро стоит такси, которое два «шизонутых» нанимали до Щелкова, но раздумали – машина старая.
– Да ну?
– Свяжитесь, пусть шофер позвонит старшей из автомата, не по рации.
Все напряженно ждут. Наконец телефон на столе старшей звонит.
– Диспетчерская… Десять-сорок?.. Передаю трубку, с вами будут говорить.
– Угрозыск. Быстро опишите своих пассажиров… – Слушая, Томин расцветает. – Та-ак… Вы видели, что действительно они направились в метро?.. Сколько прошло времени?.. Ни с кем пока не обсуждайте своих впечатлений.
– Вынырнули? – ахает Знаменский.
И только теперь все ощущают, как сильно, себе не признаваясь, волновались за успех операции.
* * *
Ждали повторения попытки. Больше всех маялась старшая по смене. Томин посоветовал Знаменскому:
– Побеседуй с Галиной Сергеевной, она нервничает.