– Что ты ко мне все время цепляешься?
– Синди, – сказал он, – может, я пойду домой?
– Это еще почему?
– Мне не хочется с тобой препираться.
– Иди домой, если тебе так хочется.
– Я пошел.
– Погоди.
– Синди!
– Господи, делай, что хочешь, – сказала она. – Мне все равно.
– Синди, я тебя очень люблю. Но пожалуйста, перестань!
– Тогда почему ты не хочешь поговорить о моей диссертации?
– Почему не хочу? Очень даже хочу!
– Нет, ты хочешь только в постель!
– Что в этом плохого?
– Ничего, кроме того, что я не хочу.
– Пожалуйста!
– И не надо говорить таким обиженным голосом.
– Я не обиделся.
– Ты мог бы хоть из вежливости поинтересоваться моей диссертацией, Берт. Спросить, о чем она.
– О чем она?
– Иди к черту! Ничего я тебе сейчас не скажу.
– Не хочешь – как хочешь.
– Вот и отлично, – сказала Синди.
– Синди, – произнес он после паузы, – я тебя просто не узнаю, когда ты делаешься такой...
– Какой такой?
– Такой стервой.
– Как это ни печально, стервозность – свойство моего характера. Если ты любишь меня, люби во мне и стерву.
– Нет, стерву я любить не собираюсь, – сказал Клинг.
– Как хочешь. Дело хозяйское.
– Так о чем же твоя диссертация?
– Не все ли тебе равно?
– Спокойной ночи, Синди. Я пошел.
– Правильно, бросай меня, когда мне плохо!
– Синди...
– Она же о тебе, ты сам мне подсказал эту тему! А теперь иди домой. Тебе ведь наплевать, что я тебя так люблю, что думаю о тебе день и ночь и даже решила написать о тебе диссертацию. Так что давай, ступай с Богом, мне тоже плевать!
– О Господи! – сказал Клинг.
– Вот именно. О Господи!
– Расскажи мне о диссертации.
– Тебе действительно интересно?
– Еще как!
– Ну-ну, – сказала Синди. – На мысль о ней меня навел фильм Антониони. Помнишь там фотографии?
– Какие фотографии?
– Там в одном эпизоде герой увеличивает черно-белые снимки, чтобы понять, что же все-таки произошло.
– Помню.
– Так вот, я подумала, что в основе этого лежит неудовлетворенное детское желание подсмотреть акт.
– Что, что?
– Совокупление отца и матери.
– Если ты будешь говорить о сексе, я лучше пойду.
– Я серьезно.
– Извини, тогда продолжай.
– Любовная сцена – загадка для ребенка, – сказала Синди. – Он может наблюдать ее изо дня в день, совершенно не понимая, что происходит. Фотограф в том фильме, если ты помнишь, сделал в парке множество снимков целующейся парочки. Ты помнишь или нет?
– Помню.
– Что является символическим отображением созерцания ребенком полового акта. Женщина молода и хороша собой, ее играла Ванесса Редгрейв, – именно такой и воспринимает ребенок мать.
– Ребенок видит в матери Ванессу Редгрейв?
– Молодую и красивую женщину, Берт! Ей-богу, если ты будешь...
– Извини, я просто так. Давай дальше.
– Я говорю более чем серьезно! – сказала Синди и взяла из инкрустированной шкатулки сигарету. Клинг дал ей прикурить. – Спасибо, – сказала она и выпустила струйку дыма. – О чем я?
– О молодой и красивой матери.
– Вот-вот. Именно так воспринимает ребенок мать, он видит в ней молодую и красивую девушку, на которой хотел бы жениться сам. Ты ведь слышал, как дети говорят, что хотели бы жениться на мамочке?
– Слышал.
– Ну вот, женщину в парке играет молодая и красивая Ванесса Редгрейв. А мужчина гораздо старше ее, у него в волосах седина. В фильме это даже как-то подчеркивается. Точно не помню, но фотограф, кажется, говорит, что ее любовник слишком стар для нее. Понимаешь?
– Ты хочешь сказать, что он – воплощение отца?
– Именно. А значит, эпизод в парке, когда фотограф снимает любовников, можно истолковать как наблюдение маленьким мальчиком любовной сцены между матерью и отцом.
– Здорово.
– Фотограф не понимает, что происходит. Он свидетель соития, но смысл происходящего ускользает от него. Вот он и начинает увеличивать снимки.
Так мальчик прокручивает воспоминания, восстанавливая детали, чтобы понять, что к чему. Но чем больше он вглядывается в увеличенные фрагменты, тем больше недоумевает, пока наконец на одном из увеличенных снимков не различает пистолет. Обрати внимание: пистолет!
– Да, пистолет, – сказал Клинг.
– Думаю, ты и без меня знаешь, что у психологов пистолет – это устойчивый символ.
– Чего?
– Сам знаешь чего, – сказала Синди.
– Надо же! – удивился Клинг.
– Да! И подчеркивает, что основа всего этого – эдипов комплекс. Фотограф у Антониони обнаруживает, что пожилой мужчина умер. То есть с ним самим случилось то, что в мечтах мальчика происходит с его отцом. Тогда мать будет принадлежать одному ему, понимаешь?
– Да.
– Вот это и навело меня на тему детектива как вечно подглядывающего. В этой части фильма нагнетается напряжение. Герой разгадывает загадку, а стало быть, его можно считать детективом. Ты согласен?
– Ну, в известном смысле...
– Конечно, он детектив, Берт. По мере того как он увлекается расследованием, загадочный элемент усиливается. А кроме того, есть вполне реальный труп. Остается только выяснить, убийство это или нет. Но Антониони отбрасывает его, потому что заинтересован в другом...
– Кого отбрасывает? Труп?
– Нет, не труп. Собственно, труп он тоже в каком-то смысле отбрасывает, но я имела в виду загадочный элемент. – Синди подозрительно посмотрела на Берта. – Ты опять надо мной издеваешься?
– Да, – ответил он с улыбкой.
– Не будь таким умником, – сказала она и тоже улыбнулась. Клинг счел это добрым знаком. – Я хотела сказать, что Антониони отбрасывает таинственность, когда она сослужила свою службу. Он делал фильм об иллюзии и реальности, об отчуждении и так далее, поэтому его не интересует, кто убил, почему и прочая чепуха.
– Прекрасно, – сказал Клинг, – но я по-прежнему не могу сообразить...
– Вот мне и показалось, что уголовное расследование чем-то напоминает детское желание понять соитие...
– Это гениально, Синди. Как ты только до этого додумалась!
– Подожди минутку!
– Ладно, я слушаю.
– Я тебя заинтриговала, а? – спросила она и снова улыбнулась.
Еще один добрый знак, подумал Берт и сказал:
– Продолжай!
– Детектив как представитель власти по долгу службы постоянно наблюдает результаты насилия, а это похоже на то, как ребенок воспринимает сцену соития. Ему кажется, что отец причиняет матери боль, ему кажется, что ее стоны – выражение этой боли, что они борются друг с другом. Он истолковывает сцену именно так, поскольку у него нет ни опыта, ни информации. Он не знает, Берт, чем занимаются его родители. Этого он не в силах понять. Но это его завораживает и...
– Если ты полагаешь, что вид человека, зарубленного топором, может кого-то заворожить...
– Господи, я же не об том! Я и не собиралась проводить такие аналогии, хотя, если вдуматься, то и в них есть доля истины.
– Что же ты имела в виду?
– Только то, что насилие обладает притягательной силой. Как и созерцание его результатов.
– В прошлую субботу, созерцая результаты насилия, я чуть не сблевал, – сообщил Клинг.
– Это в известной степени аргумент в пользу притягательности насилия, – отрезала Синди. – Но ты отвлекаешь меня от главного. Главная идея диссертации...
– Не уверен, что она мне понравится.
– Почему это?
– Ты сама сказала, что эту тему подсказал тебе я.
– Но вдохновил меня Антониони.
– Сначала ты сказала, что я!
– Антониони дал первоначальный толчок. А потом уже возник ты, что естественно, потому что ты имеешь дело с убийствами, а я очень люблю тебя, и меня интересует твоя работа. Все ясно?
– Ну, это еще куда ни шло...
– Ты меня никак не дослушаешь.
– Слушаю изо всех сил.
– Ладно.