— Там же ребята?!
— С днем рождения, любимый! — Анна тоже проснулась и теперь сидела на кровати, распахнув объятия и блаженно улыбаясь.
— Анна! «Нахимов» затонул, — деревянным голосом сказал Герман и присел на постель. — Нам надо срочно ехать. Ты собирайся, а я помчусь расспрошу народ и поймаю машину.
— Ужас, ведь там мог быть ты, — прошептала растерянно Анна.
Но Герман думал не о себе, а только о весельчаке Сереге Дымове, отличном барабанщике, с которым познакомился перед самым рейсом, о своих корешах Володьке и Петьке Коровиных, о «коровах», как он их ласково называл, двух братьях, бас — и соло-гитаристах, и о Шурке Мельнике — самом закадычном своем товарище клавишнике, с которым он записал все свои песни.
К шести часам утра Анна с Германом уже метались в поисках друзей в порту Новороссийска. К тому времени живыми был доставлен 601 пассажир, к полудню спасли еще 30 человек. Последний — 836-й — спасенный был поднят на борт из воды через 12 часов после катастрофы. Гериных друзей среди этих счастливцев не оказалось. Он сам опознавал их уродливые, распухшие, с искаженными лицами останки, сам давал телеграммы родным, сам хлопотал о доставке гробов в Москву. Вместе с Анной и ее новороссийской родней они сделали невозможное. Всех четырех отправили домой и похоронили в Москве.
Самым страшным местом в Новороссийске стал пятнадцатый причал, куда доставляли трупы. Туда перебросили пять вагонов-рефрижераторов, которые вместе с траулером-рефрижератором «Михаил Кагарлицкий» хранили тела 358 погибших. Со всей страны в веселый южный город потянулись раздавленные горем родные для опознания своих дорогих утопленников.
И все это время неподалеку, у двенадцатого причала, покачивался с разбитой носовой частью «Петр Васев». Его экипаж отделался легким испугом, а канадскому ячменю в трюмах вообще все было по фигу. После разгрузки сухогруз отправили под Одессу, в Ильичевск, для ремонта, а заодно, от греха подальше, переименовали судно-убийцу в «Подольск».
Тем временем военные и гражданские водолазы все поднимали и поднимали тела погибших и погибали сами, запутавшись в канатах оснастки, словно морю было мало всех этих жертв и оно с ненасытностью монстра ставило ловушки на следующих. В коридорах, загроможденных мебелью, плавали трупы. Водолазы нашли еще 320 тел, а 65 пассажиров прожорливая морская утроба поглотила без следа. Через 19 дней, к концу сентября, все было кончено. Расследование завершилось судом, оба спасшихся капитана отправились в тюрьму. Но легче от этого никому не стало.
На похоронах Герман крепко обнял Анну и сказал:
— Я не сразу осознал, что мог погибнуть вместе с ними. Наша любовь и ты, Анна, спасли меня от смерти. Я никогда этого не забуду. Ты подарила мне новую, четвертую, жизнь.
— Четвертую? — удивилась Анна.
— Понимаешь, обычно про человека говорят: «Детство, отрочество, юность, зрелость и старость». Всего пять частей, пять жизней. Причем не все из них человек использует. Иногда детство длится вплоть до старости. А некоторые сразу рождаются маленькими старичками, минуя и отрочество, и юность. Поэтому я просто говорю: «У человека пять жизней».
— Строг ты. Даже у кошки больше. Значит, три ты уже прожил?
— Да. Первая была до смерти Карпыча, я тебе про него рассказывал. Вторая — до вылета из консерватории, а третья — до крушения «Нахимова».
— Что-то ты частишь. Как быстро проскочил первые три. А вдруг не хватит? — озабоченно покачала головой Анна и слабо улыбнулась. — А у меня, наверное, будет только две жизни, как у чеховского лавочника, который делил свое земное бытие на «до того, как у него украли колбасу, и после того».
— А что у тебя украли?
— Сердце. Первая моя жизнь была до встречи с тобой, а вторая — «после того». — Она вздохнула и прижалась к нему плотнее.
— Я хочу уехать из этой страны! — Они медленно шли вдоль Фрунзенской набережной. Стоял холодный и солнечный конец октября.
— Как? Сейчас? — вырвалось у Анны. Хотелось взвизгнуть: «Сейчас, когда мы по-настоящему нашли друг друга, когда жизнь только начинается»? Но не взвизгнула, промолчала — гордость не позволила.
— Я тут задыхаюсь, — раздраженно продолжал Герман. — Понимаешь? Как зверь в клетке. Ненавижу эту систему. Тупорылую. Совков поганых. У меня со смертью ребят будто что-то оторвалось в груди. Как якорь оборвался, что ли. Ничего у меня в этой стране не получается. Словно меня, как некондицию, каждый раз ОТК отбраковывает. А мир такой огромный. Везде можно жить. Я хочу увидеть новые страны, города, моря, пустыни, пирамиды, вулканы, наконец…
«Зачем тебе эти далекие города, любимый, ведь главное, что есть в твоей жизни — меня, любящую и преданную, — ты уже нашел. Ты нашел любовь, огромную, как море. Зачем тебе другие моря?» — хотела ответить Анна, но снова промолчала. Гордость, как глыба, упавшая в пропасть, перекрыла нежный ручеек согласия. Прикусила язык, чтобы не выпустить сердечную боль. Запершило в горле. Защипало в глазах.
— Что здесь меня ждет? — с горечью вопрошал Герман.
— Как что? — тупо переспросила Анна и мысленно воскликнула: «Любовь, семья, красивые дети, успех, признание, упоение жизнью, счастливая долгая старость, как красивый закат!» Но Герман не услышал ее мыслей.
— Ну, сделаю я новый ансамбль. Что? Снова кабаки да чёс в провинции? Про этот комсомол долбаный меня петь все равно не заставишь. Для столичных театров я недоучка, а в областных — тоска. Зачем я только с голосом родился?..
— Я Елу Палу встретила, она о тебе спрашивала, звала обратно в консерваторию. Говорит, все забылось и тебя ждут обратно.
— Ага, сначала вышвырнули, как нашкодившего котенка, а теперь обратно зовут? Нет уж. Обойдемся без сопливых. За границей знаешь сколько возможностей? Там свобода, понимаешь? Свобода! Я там мюзикл поставлю. Про Владимира Ильича. С канканом на фоне Мавзолея. Я такое придумаю! Прославлюсь на весь мир!
— Но как ты это сделаешь? — робко спросила Анна и про себя добавила: «Свобода! Без денег, без друзей, без языка — какая может быть свобода? Нет, где родился, там и пригодился».
— Мне верный человек наводку дал. Скоро гастроли хора Пятницкого в Америке, их какой-то фонд пригласил в Калифорнию. Меня обещали воткнуть в группу запасным, если я прихвачу с собой одну вещь. Провезу — отвалят две штуки гринов. Тачку продам, шмотки — тоже деньги.
— А если поймают? — обмерла Анна.
— Тогда кранты! — весело отозвался Гера. — Передачи будешь носить?
— Ах! — горестно всплеснула руками девушка и отвернулась к реке.
— Ко-ко-ко, — нежно передразнил ее Гера, — как театрально! Курочка моя, поедешь за своим петушком? Да не на лесоповал. Ты, конечно, на жену декабриста не тянешь. На волю. Нет, серьезно, давай махнем вместе?
Он предложил ей ехать вместе столь легкомысленным тоном, чтобы спрятать за шуткой боязнь ее отказа, а Анна оскорбилась этой легкостью, словно идея взять ее с собой только сейчас пришла ему в голову. Анна мысленно представила себе свой отъезд, подкошенных ее предательством родителей, неизвестную голодную жизнь в неизвестной стране. Без всякой подстраховки, просто шпарить над бездной с упоительным, но непредсказуемым и легковесным гулякой, который может бросить тебя в любую минуту. Жизнь без всякой страховки. Молодая женщина даже зажмурилась от ужаса. Ведь она привыкла преувеличивать любой риск, а он — игнорировать любую опасность.
— Нет, это невозможно. Родители…
— Ты же говорила, что любишь? — усмехнулся Герман, категоричность в тоне Анны задела его. — Да ты еще малявочка, оказывается.