— А ведь при температуре нельзя, — заметила она, одеваясь. — Но хочется. До смерти хочется; Пойдем скорее.
Она забралась на самую высокую полку и напитывалась теплом до дурноты, до головокружения. Сердце колотилось.
— Стучат, — сказал встревоженно Лева, обматывая бедра полотенцем. — Не бойся, это кто-то из своих.
Через минуту он вернулся.
— Там псих какой-то тебя спрашивает.
Я сказал ему, что тебя здесь нет.
— Это, наверное, Вадим, я тебе про него рассказывала. Он что, ушел?
— Нет. Стоит. Он мне не поверил.
Накинув халат, Ева вышла из бани и увидела на террасе Вадима.
— Как ты меня нашел?
— Твоя знакомая сказала. Я искал тебя на Крымском валу, там же выставка твоего Драницына, но тебя там не было. Вот она мне и сказала, где он живет. Я хотел еще вечером приехать, да гроза началась. Домой поедешь?
— Я не могу, Вадим. Я заболела. Да и незачем. Помада в ванной, шампуни, расчески… Не обманывай меня и себя. Ты все время жил с другой женщиной.
— Я хотел забыть тебя. — Он протянул руку, разжал пальцы, и Ева увидела ключ. — Вот, возвращаю. Был у тебя утром, и в это же время позвонил твой француз.
— Бернар? — Ей показалось, что нарочно произнесла это имя вслух, чтобы доставить себе и боль, и счастье одновременно. Брешь, вызванная его отсутствием, не заполнялась, как она ни старалась. Она бы вновь и вновь повторяла это имя, будоража себя, но слово не в силах было материализоваться.
— Прощай, Вадим. — Она поцеловала его и ушла.
Лева сидел на лавке и смотрел в окно.
— Мне кажется, спрячься я на Луне, меня и там достанут. — Она поднялась по ступенькам и села. — Что-то мне холодно.
— И мне. — Лева вздохнул и плеснул водой на раскаленные камни.
* * *
— Почему ты не сказал, что у тебя выставка на Крымском валу? — спросила Ева. Они лежали в постели и прислушивались к тишайшей дроби бегающих под полом мышей. В окно светила яркая перламутровая луна.
— Какая разница? Ты же все видела.
— Разве это не событие в твоей жизни?
— Это — не событие. Вот то, что ты здесь лежишь, событие. — Он намотал ее волосы на свою руку. — Привязать тебя, что ли, к кровати, чтоб не сбежала?
— Не можешь.
— Если хочешь, поедем завтра на Крымский вал.
— Хочу.
— А ты не хочешь остаться здесь насовсем?.
— Если бы у меня было три жизни.., нет, извини, четыре, то я бы вам всем сказала: хочу.
Но я одна, а вас четверо. Вы и есть в моей жизни, и нет. Это вы распустили меня. Ваша любовь слепая. Но вы нужны мне. Я сейчас откровенна, как никогда. Но если и ты, и Вадим, и Гриша знаете обо мне все и меня это не пугает — напротив, мне от этого становится легче, — то Бернар уверен, что он у меня один.
И при мысли, что узнает о вашем существовании, у меня мурашки по коже, мне страшно.
Я боюсь его потерять. Хотя он далеко неидеален. Что мне делать, Левушка?
— Живи. Пусть все будет как будет. Я ничего не скажу Бернару. И Гриша будет молчать. Этот твой адвокат.., за него отвечать не могу. Хотя, будь на месте Бернара, я бы понял, но, конечно, страдал бы. Когда любишь, всегда страдаешь.
Ева вдруг подумала, что смертельно обидела Вадима.
На следующий день Лева по настоянию Евы привез ее на Крымский вал, и, несмотря на слабость, она с радостью окунулась в знакомую ей атмосферу никчемных разговоров, дежурных комплиментов и завистливых взглядов. На выставке она встретила многих своих однокурсников, с которыми училась в «Мухе». Многие отошли от живописи и всерьез занялись архитектурой и дизайном. Вот они чувствовали себя увереннее в этой жизни, часто получали заказы, ездили за границу и смотрели на своих друзей-живописцев несколько высокомерно. Олег Веселовский купил дом в Праге и теперь приглашал всех знакомых приехать к нему в гости. О работах Драницына он отзывался однозначно:
«Обнаженка всегда котировалась на Западе.
Двести марок вон за ту, рыженькую, и сто пятьдесят за блондинку. А „Купальщице“ пятьсот марок — красная цена». Ева, о которой в Москве последний месяц ходили самые невероятные слухи, своим приходом сбила всех с толку.
— Ты уже вернулась? Так быстро? — Лида Головко, подающий надежды скульптор, которой недавно мэрия заказала сделать копию с памятника Гоголю, искренне обрадовалась появлению Евы. Она обняла ее и по установившейся традиции шесть раз поцеловала.
— Я за работами приехала. Как ты, Лидок? Давно вас всех не видела.
— Веселовский куражится, разбогател, меня уже не замечает… А ведь у нас с ним роман был.
Как время меняет людей! А ты хорошо выглядишь, там, в Париже, наверное, все такие худенькие?
— Да я и Париж-то практически не видела.
Все больше в мастерской… Я же работаю.
— Ты бы зашла ко мне, поболтали бы.
— Я скоро уезжаю. А что у Тани Смеховой?
Все хорошо?
— По-моему, она в религию ударилась. Но работает много, ей Гриша помогает.
Ева покраснела.
Зал, где проходила выставка, был удачно освещен солнцем, отчего обнаженные женщины Драницына смотрелись совсем как живые. Они. словно источали свет и тепло.
— Мне кажется, что не столько Левка любит женщин, сколько они его. Ты посмотри только на выражение их глаз… Особенно хороша вот эта рыжуля. И где он только таких роскошных женщин находит?! Уверена, они не натурщицы.
— Ты не знаешь, у Левы что-нибудь купили?
— Шесть картин. У него агент хороший, ему Гриша посоветовал.
— Ты вот все про Гришу, а сам-то он где?
— Разве ты не знаешь? Улетел. Кажется, в Вену. Обещал завтра утром вернуться. Или сегодня вечером.
Неожиданно Ева вскрикнула: кто-то, подкравшись сзади, обнял ее и чмокнул в ухо.
Она обернулась: это был Веселовский.
— Ты что? — Она шлепнула его по руке. — Если ты ко мне насчет Праги, то я приеду, не надейся.
— Ну-ну, Ее Величество Строгость надули губки? Я же к тебе, Ева; со всей душой! Ты вот меня не приглашаешь в Париж, я же не обижаюсь…
Она посмотрела ему в глаза. Белокурый, красноносый, с бледными впалыми щеками и прозрачными серыми глазами, он улыбнулся одними тонкими сиреневыми губами. Джинсы и светлый замшевый пиджак он держал, похоже, только для своих московских друзей — настолько они ему не шли, но служили верным пропуском в Подвал и на прочие тусовки. Ева помнила, как одалживала Лидочке деньги, чтобы та подарила на день рождения своему возлюбленному Олегу кожаную куртку. И как потом самой Лиде пришлось подрабатывать натурщицей в училище, чтобы вернуть долг. А Олег ушел к другой женщине.
Он несколько раз уходил от Лиды и каждый раз возвращался.
Дар живописца соперничал у Веселовского с талантом архитектора. Молоденькая немка, случайно оказавшаяся у него в мастерской, увезла-таки его в Германию, устроила для начала в рекламную фирму, а потом уже добилась крупного заказа на проект цветочного магазина. Так началась в Бонне его карьера архитектора и дизайнера. Первое время он часто ездил в Москву, навещал друзей, но потом, устав от их каждодневных забот, связанных, как правило, с продажей работ, прекратил свои поездки. И вот спустя три года объявился на выставке Драницына.
— Видел, кстати, в Гамбурге твоего бывшего. Процветает. Живет по-прежнему один, жениться не собирается.
— Передавай ему привет, — холодно ответила Ева и отошла от него к Драницыну. — Мне понравилось. Столько света, тепла, плоти и эротики… Лева, отвези меня домой, а? — Она повисла на его плече и заскулила тихо, чтобы никто не услышал.
— Нас с тобой приглашают. Здесь недалеко, к Маринину. Помнишь его? Да вон, здоровый такой и громкоголосый… Неужели не помнишь?
— Это тот, который пел Юльке Зверевой серенады под окнами? Неужели он? Я его сто лет не видела.
— Он-он.