Эдвина еще раз осмотрела меня от носков старых ковбойских сапог до подстриженных ножница-ми темных волос, которые доходили мне до плеч. Она неожиданно протянула руку, взяла мои разбитые паль-цы в свои и повернула их, изучая следы ударов.
— Мне кажется, ты слишком умен, чтобы действо-вать так глупо. Мы должны будем научить тебя иначе сражаться за то, во что ты веришь.
— Некоторые люди понимают только это. — Я вы-бросил вперед сжатый кулак.
Эдвина и Ал обменялись взглядами, означавшими, что им попался совершенно сырой материал, вооружен-ный куда более сильной философией, чем они ожидали.
— Это обсудим завтра, — вмешался Ал.
Они повели меня в гостевую спальню, выглядевшую так, словно в ней ночевали только девчонки.
— Здесь обычно останавливаются моя мать и сестры, когда навещают нас, — сказала Эдвина. — Но теперь комната твоя. Мы постараемся как можно быстрее все здесь переделать. — Она указала на мой вещевой ме-шок. — Есть что-нибудь такое, что ты хотел бы повесить на стену прямо сейчас, чтобы комната не выглядела такой девчачьей?
— Черепа.
Эдвина не пропустила удар:
— Человеческие?
— Койотов. Я нашел их в пустыне.
— Отлично. Я скажу моему декоратору, чтобы он обратил внимание на стиль Среднего Запада. Или поду-мал о жертвоприношениях язычников.
Я смутился и ничего не сказал. За моей спиной Ал несколько раз фыркнул, потом громко расхохотался.
— Господи, вы двое — это нечто! Простите. Прости, Ник. Я знаю, так не годится… — Его смех превратился в стон. — О господи, мне так жаль твою мать! Мою сестру Марджи. Жертва… Именно жертвой она была. Она при-несла себя в жертву самым дурным побуждениям и со-циальным стигматам, которые не имеют никакого смыс-ла. — Он закрыл лицо ладонями. — Если бы только я нашел ее раньше! Ник, прости меня. Тебе нужна была помощь, а ты ее не получил. Я рад, что ты здесь, но мне так жаль, что Марджи нет с нами.
Эдвина подошла к нему и обняла за шею. Он тоже обнял ее, всхлипывая, и они застыли так. А я был чужа-ком, который не мог заплакать, не мог попросить о помощи, просто не знал, как это делается. Я стоял рядом с ними, не имея возможности войти в этот круг дове-рия, и завидовал им.
— Иди сюда, — вдруг приказал Ал. Он вытер лицо и потянулся ко мне. Я не сумел отойти. Он обнял меня одной рукой, другой продолжая обнимать жену. — Если кто и заслуживает сочувствия, то это ты, Ник, а не я.
— Не нуждаюсь я ни в каком долбаном сочувствии! — Мой голос сорвался. Но я не отодвинулся.
Ал только крепче обнял меня и посмотрел на Эдвину:
— Скажи Нику, как заведено у нас в доме и каким мы хотим видеть мир.
Она кивнула:
— Один за всех и все за одного. Все очень просто, Николас.
И тут мне многое стало ясно. Если я хотел остаться, то должен был исполнить свою роль. Я пожал плечами:
— Если вам от этого будет легче, то я могу держать черепа в ящике комода.
Эдвина еле заметно улыбнулась:
— Попробовал бы ты повесить их на стену!
Ал и Эдвина представили меня Хэбершемам.
— Считай это загородным дебютом в обществе, — сказала Эдвина с усмешкой. — Другими словами, если ты намерен вести себя как подонок, то Ал хочет, чтобы ты сначала продемонстрировал свои фокусы моей семье.
Мы полетели в Мэриленд. Ал купил мне костюм. Я бросил его в мужском туалете аэропорта и надел по-тертые джинсы и поношенную джинсовую куртку с над-писью «Дьявол» по-испански на одном плече. На лице Ала появилось суровое выражение, но он выдавил из себя улыбку.
— Никаких проблем. Я с уважением отношусь к фи-лософии протеста и желанию следовать собственному стилю.
Но Эдвина не стала со мной церемониться:
— Ты должен нам двести баксов за костюм.
— Можно подумать, вам нужны эти деньги! Я не просил покупать мне костюм. Он мне ни к чему. Это не мой стиль. Я не хочу появиться разодетым только затем, чтобы Алу не было за меня стыдно.
— Послушай, Дьявол, давай-ка выясним все до конца. Ал купил тебе костюм, потому что думал, что в нем ты будешь чувствовать себя лучше. Он сделал это ради тво-его блага, понял?
Я не знал, что на это ответить, поэтому сделал вид, что мне плевать.
Оказалось, что с Хэбершемами довольно легко ла-дить. Они взглянули на меня один раз, обделали свое шелковое нижнее белье и отправились пить мартини. Во всяком случае, я так это понял. Я на самом деле былподонком и старался изо всех сил казаться крутым. Я даже разговаривал с мрачным латиноамериканским акцентом, что делало меня похожим на мафиозо из пло-хого фильма.
В самолете по дороге домой Эдвина выпила два бо-кала джина с тоником и даже высосала джин из оливок.
— Я бы сказала, что все прошло хорошо. Ал смотрел в окно и ничего не ответил.
Я чувствовал себя паршиво, но, разумеется, в этом не признался.
Далее последовало знакомство с семьей Джекобс. Ал так меня расхваливал, словно я был сокровищем, ко-торое он обнаружил на чердаке. Какая выдержка! Боль-шинство Джекобсов оказались представителями сред-него класса, очень приземленными; либо ревностными консерваторами, либо ревностными католиками, либо то и другое вместе. Я очень быстро понял, что Ал был в своей семье уродом. Не консерватором, скажем так. И не слишком религиозным к тому же — во всяком слу-чае, не на публике. Я должен был отдать ему должное. Он стоял рядом со мной с приветливым выражением на лице в холле отеля в центре города, где он организовал вечеринку в честь моего возвращения домой. Нелепый Ал и Дьявол.
На этот раз я был в костюме. Эдвина заставила меня надеть его. Но это не помогло.
Половина Джекобсов выглядела напуганной; другая половина плакала, молилась и бурно благодарила раз-нообразных святых за то, что они помогли Алу найти меня. Ни те, ни другие не вызвали у меня симпатии. Правда, я держал рот на замке и не испортил отличную вечеринку Ала одним простым вопросом, который мне все время хотелось ему задать: «Почему моя мать не могла положиться ни на одного из вас?»
В конце концов меня зажала в угол старая тетушка в габардиновом платье и шляпке с цветами.
— Ты ненавидишь нас всех и боишься, — прошепта-ла она с заметным польским акцентом. — Не лги мне, я сразу чувствую такие вещи.
Подумав минуту, я кивнул. Она вцепилась в мои паль-цы руками с проступившими синими венами, и у меня на ладони оказались четки из черных бусин.
— Я привезла их из Польши и сохранила. Они принадлежали моей матери и ее матери. В них все мо-литвы нашей семьи. Сохрани веру в нашу семью, в твою семью! — продолжала шептать она. — Когда ты набе-решься смелости, чтобы узнать правду о своей бедной матери, спроси меня. У других не спрашивай. Только я знаю все.
Это была тетушка Софи, сестра моего деда, послед-няя из иммигрантов Якобеков.
Она была права — я был настолько оглушен, что не набрался смелости спросить ее тогда. Да и позже тоже. Чем больше я об этом думал, тем труднее мне станови-лось задать простой вопрос.
С благородным высокомерием не так легко спра-виться.
Ал был молчаливым, серьезным типом, а Эдвина — воплощенный фейерверк. Нервная, суетливая, тщеслав-ная, она очень любила наряжаться. Но никакого дерьма и интриг. Она орала на меня по-латыни, и вскоре я вы-учил достаточно, чтобы орать на нее в ответ. Она таска-ла меня с собой в суд, чтобы я был под присмотром, так что первые несколько месяцев в Чикаго я наблюдал за их с Алом работой. У них была миссия. Они защищали идеалы, которые имели для них значение, — правду, справедливость, американский путь, что бы это ни зна-чило в реальной жизни.