Золото в лазури - Андрей Белый 3 стр.


Образ возлюбленной — Вечности —

встретил меня на горах.

Сердце в беспечности.

Гул, прозвучавший в веках.

В жизни загубленной

образ возлюбленной,

образ возлюбленной — Вечности,

с ясной улыбкой на милых устах.

Там стоит,

там манит рукой…

И летит

мир предо мной —

вихрь крутит

серых облак рой.

Полосы солнечных струй златотканые

в облачной стае торят…

Чьи-то призывы желанные,

чей-то задумчивый взгляд.

Я стар — сребрится

мой ус и темя,

но радость снится.

Река, что время:

летит — кружится…

Мой челн сквозь время,

сквозь мир помчится.

И умчусь сквозь века в лучесветную даль…

И в очах старика

не увидишь печаль.

Жизни не жаль

мне загубленной.

Сердце полно несказанной беспечности —

образ возлюбленной,

образ возлюбленной —

— Вечности!..

Молчит усмиренный, стоящий над кручей отвесной,

любовно охваченный старым пьянящим эфиром,

в венке серебристом и в мантии бледнонебесной,

простерший свои онемевшие руки над миром.

Когда-то у ног его вечные бури хлестали.

Но тихое время смирило вселенские бури.

Промчались столетья. Яснеют безбурные дали.

Крылатое время блаженно утонет в лазури.

Задумчивый мир напоило немеркнущим светом

великое солнце в печали янтарно-закатной.

Мечтой лебединой, прощальным вечерним приветом

сидит, умирая, с улыбкой своей невозвратной.

Вселенная гаснет… Лицо приложив восковое

к холодным ногам, обнимая руками колени…

Во взоре потухшем волненье безумно-немое,

какая-то грусть мировых, окрыленных молений.

Она улыбнулась, а иглы мучительных терний

ей голову сжали горячим, колючим венцом —

сквозь боль улыбнулась, в эфир отлетая вечерний…

Сидит — улыбнулась бескровно-туманным лицом.

Вдали — бирюзовость… А ветер тоскующий гонит

листы потускневшие в медленно гаснущий час.

Жених побледнел. В фиолетовом трауре тонет,

с невесты не сводит осенних, задумчивых глаз.

Над ними струятся пространства, лазурны и чисты.

Тихонько ей шепчет: «Моя дорогая, усни…

Закатится время. Промчатся, как лист золотистый,

последние в мире, безвременьем смытые, дни».

Склонился — и в воздухе ясном звучат поцелуи.

Она улыбнулась, закрыла глаза, чуть дыша.

Над ними лазурней сверкнули последние струи,

над ними помчались последние листья, шурша.

Мне слышались обрывки слов святых.

Пылала кровь в сосудах золотых.

Возликовав, согбенный старый жрец

пред жертвой снял сверкающий венец.

Кадильницей взмахнул, и фимиам

дыханьем голубым наполнил храм.

Молельщикам раздал венки из роз.

Пал ниц и проливал потоки слез.

Прощальным сном, нетленною мечтой

погас огонь небесно-золотой.

В цветных лампадах засиял чертог.

Заговорил у жертвенника рог.

Возликовав, согбенный старый жрец

из чащ пролил сверкающий багрец.

Средь пряных трав, средь нежных чайных роз

пал ниц и проливал потоки слез.

В безысходности нив

онемелый овес

дремлет, колос склонив,

средь несбыточных грез…

Тишину возмутив,

весть безумно пронес

золотой перелив,

что идет к нам Христос.

Закивал, возопив,

исступленный овес.

Тихий звон. Сельский храм

полон ропота, слез.

Не внимая мольбам

голос, полный угроз,

все твердит: «Горе вам!»

Кто-то свечи принес

и сказал беднякам:

«Вот Спаситель-Христос

приближается к нам»…

Среди вздохов и слез

потянулись к дверям.

Солнца контур старинный,

золотой, огневой,

апельсинный и винный

над червонной рекой.

От воздушного пьянства

онемела земля.

Золотые пространства,

золотые поля.

Озаренный лучом, я

спускаюсь в овраг.

Чернопыльные комья

замедляют мой шаг,

От всего золотого

к ручейку убегу —

холод ветра ночного

на зеленом лугу.

Солнца контур старинный,

золотой, огневой,

апельсинный и винный

убежал на покой.

Убежал в неизвестность,

Над полями легла,

заливая окрестность,

бледно-синяя мгла.

Жизнь в безвременье мчится

пересохшим ключом:

все земное нам снится

утомительным сном.

Посвящается «бедным рыцарям»

Я нарезал алмазным мечом

себе полосы солнечных бликов.

Я броню из них сделал потом

и восстал среди криков.

Да избавит Царица меня

от руки палачей!

Золотая кольчуга моя

из горячих, воздушных лучей.

Белых тучек нарвал средь лазури,

приковал к мирозлатному шлему.

Пели ясные бури

из пространств дорогую поэму.

Вызывал я на бой

ослепленных заразой неверья.

Холодеющий вихрь, золотой,

затрепал мои белые перья.

Вечной

тучкой несется,

улыбкой

беспечной,

улыбкой зыбкой

смеется.

Грядой серебристой

летит над водою —

— лучисто —

волнистой

грядою.

Чистая,

словно мир,

вся лучистая —

золотая заря,

мировая душа.

За тобою бежишь,

весь

горя,

как на пир,

как на пир

спеша.

Травой шелестишь:

«Я здесь,

где цветы…

Мир

вам…»

И бежишь,

как на пир,

но ты —

Там…

Пронесясь

ветерком,

ты зелень чуть тронешь,

ты пахнешь

холодком

и смеясь

вмиг

в лазури утонешь,

улетишь на крыльях стрекозовых.

С гвоздик

малиновых,

с бледно-розовых

кашек —

ты рубиновых

гонишь

букашек.

Посвящается А. А. Блоку

Блестящие ходят персоны,

повсюду фаянс и фарфор,

расписаны нежно плафоны,

музыка приветствует с хор.

А в окнах для взора угодный,

прилежно разбитый цветник.

В своем кабинете дородный

и статный сидит временщик.

В расшитом камзоле, при шпаге,

в андреевском ордене он.

Придворный, принесший бумаги,

отвесил глубокий поклон,—

Приветливый, ясный, речистый,

отдавшийся важным делам.

Сановник платочек душистый

кусает, прижавши к устам.

Докладам внимает он мудро,

Вдруг перстнем ударил о стол.

И с буклей посыпалась пудра

на золотом шитый камзол.

«Для вас, государь мой, не тайна,

что можете вы пострадать:

и вот я прошу чрезвычайно

сию неисправность изъять…»

Лицо утонуло средь кружев.

Кричит, раскрасневшись: «Ну что ж!..

Татищев, Шувалов, Бестужев —

у нас есть немало вельмож —

Коль вы не исправны, законы

блюсти я доверю другим…

Повсюду, повсюду препоны

моим начинаньям благим!..»

И, гневно поднявшись, отваги

исполненный, быстро исчез.

Блеснул его перстень и шпаги

украшенный пышно эфес.

Идет побледневший придворный…

Напудренный щеголь в лорнет

глядит — любопытный, притворный:

«Что с вами? Лица на вас нет…

В опале?.. Назначен Бестужев?»

Главу опустил — и молчит.

Вкруг море камзолов и кружев,

волнуясь, докучно шумит.

Блестящие ходят персоны,

музыка приветствует с хор,

окраскою нежной плафоны

ласкают пресыщенный взор.

Посвящается дорогой матери

Сияет роса на листочках.

И солнце над прудом горит.

Красавица с мушкой на щечках,

как пышная роза, сидит.

Любезная сердцу картина!

Вся в белых, сквозных кружевах,

мечтает под звук клавесина…

Горит в золотистых лучах

под вешнею лаской фортуны

и хмелью обвитый карниз,

и стены. Прекрасный и юный,

пред нею склонился маркиз

в привычно заученной роли,

в волнисто-седом парике,

в лазурно-атласном камзоле,

с малиновой розой в руке.

«Я вас обожаю, кузина!

Извольте цветок сей принять…»

Смеется под звук клавесина

и хочет кузину обнять.

Уже вдоль газонов росистых

туман бледно-белый ползет.

В волнах фиолетово-мглистых

луна золотая плывет.

Вельможа встречает гостью.

Он рад соседке.

Вертя драгоценною тростью,

стоит у беседки.

На белом атласе сапфиры.

На дочках — кисейные шарфы.

Подули зефиры —

воздушный аккорд

Эоловой арфы.

Любезен, но горд,

готовит изящный сонет

старик.

Глядит в глубь аллеи, приставив лорнет,

надев треуголку на белый парик.

Вот… негры вдали показались —

все в красном — лакеи…

Идет в глубь аллеи

по старому парку.

Под шепот алмазных фонтанов

проходят сквозь арку.

Вельможа идет для встречи.

Он снял треуголку.

Готовит любезные речи.

Шуршит от шелку.

Назад Дальше