Знобов пустил на стол томящиеся силой руки и сказал:
-- Все?
-- Пока, да.
-- А мало этого, товарищ!
Пальцы Пеклеванова побежали среди пуговиц пиджака и веснущатое лицо покрылось пятнами. Он словно обиделся.
Знобов бормотал:
-- Мужиков-то тоже так бросить нельзя. Надо позвать. Выходит, мы в сопках-то зря сидели, как кура на испорченных яйцах. Нас, товарищ, многа... тысчи...
-- Японцев сорок.
-- Это верна, как вшей могут сдавить. А только пойдет.
-- Кто?
-- Мир. Мужик хочет.
-- Эс-эровщины в вас много, товарищ Знобов. Землей от вас несет.
-- А от вас колбасой.
Пеклеванов захохотал каким-то пестрым смехом.
-- Водкой поподчую, хотите? -- предложил он. -- Только долго не сидите и правительство не ругайте. Следят!
-- Мы втихомолку -- ответил Знобов.
Выпив стакан водки, Знобов вспотел и, вытирая лицо полотенцем, сказал, хмельно икая:
-- Ты, парень, не сердись -- прохлаждайся, а сначалу не понравился ты мне, что хошь.
-- Прошло?
-- Теперь ничего. Мы, брат, мост взорвем, а потом броневик там такой есть.
-- Где?
Знобов распустил руки:
-- По линии... ходит. Четырнадцать там, и еще цифры. Зовут. Народу много погубил. Может, мильон народу срезал. Так мы ево... тово...
-- В воду?
-- Зачем в воду. Мы по справедливости. Добро казенное, мы так возьмем.
-- На нем орудия.
-- Опять ничего не значит. Постольку, поскольку выходит и на какого чорта...
Знобов вяло качнул головой:
-- Водка у тебя крепкая. Тело у меня, как земля -- не слухат человечьего говору. Свое прет!
Он поднял ногу на порог, сказал:
-- Прощай. Предыдущий ты человек, ей-Богу.
Пеклеванов отрезал кусочек колбасы, выпил водки и, глядя на засиженную мухами стену, сказал:
-- Да-а... предыдущий...
Он весело ухмыльнулся, достал лист бумаги и, сильно скрипя пером, стал писать проект инструкции восставшим военным частям.
III.
На улице Знобов увидел у палисадника японского солдата в фуражке с красным околышем и в желтых гетрах. Солдат нес длинную эмалированную миску. У японца был жесткий маленький рот и редкие, как стрекозьи крылышки, усики.
-- Обожди-ка! -- сказал Знобов, взяв его за рукав.
Японец резко отдернул руку и строго спросил:
-- Ню?
Знобов скривил лицо и передразнил:
-- Хрю! Чушка ты, едрена вошь! К тебе с добром, а ты с хрю-ю. В Бога веруешь?
Японец призакрыл глаза и из-под загнутых, как углы крыш пагоды, ресниц, оглядел поперек Знобова -- от плеча к плечу, потом оглядел сапоги и, заметив на них засохшую желтую грязь, сморщил рот и хрипло сказал:
-- Русика сюполочь! Ню?..
И, прижимая к ребрам миску, неторопливо отошел.
Знобов поглядел ему вслед на задорно блестевшие бляшки пояса и сказал с сожалением:
-- Дурак ты, я тебе скажу!
* ГЛАВА ПЯТАЯ *
I.
Казак изнеможенно ответил:
-- Так точно... с документами...
Мужик стоял, откинув туловище, и похожая на рыжий платок борода плотно прижималась к груди.
Казак, подавая конверт, сказал:
-- За голяшками нашли!
Молодой крупноглазый комендант станции, обессиленно опираясь на низкий столик, стал допрашивать партизана.
-- Ты... какой банды... Вершининской?
Капитан Незеласов, вдавливая раздражение, гладил ладонями грязно пахнущую, как солдатская портянка, скамью комендантской и зябко вздрагивал. Ему хотелось уйти, но постукивавший в соседней комнате аппарат телеграфа не пускал:
-- "Может... приказ... может..."
Комендант, передвигая тускло блестевшие четырехугольники бумажек, изнуренным голосом спросил:
-- Какое количество... Что?.. Где?..
Со стен, когда стучали входной дверью, откалывалась штукатурка. Незеласову казалось, что комендант притворяется спокойным.
"Угодить хочет... бронепоезд... дескать, наши..."
А у самого внутри такая боль, какая бывает, когда медведь проглатывает ледяшку с вмороженной спиралью китового уса.
Ледяшка тает, пружина распрямляется, рвет внутренности -сначала одну кишку, потом другую...
Мужик говорил закоснелым смертным говором и только при словах:
-- Город-то, бают, узяли наши.
Строго огляделся, но, опять обволоклый тоской, спрятал глаза.
Румяное женское лицо показалось в окошечке:
-- Господин комендант, из города не отвечают.
Комендант сказал:
-- Говорят, не расстреливают -- палками...
-- Что? -- спросило румяное лицо.
-- Работайте, вам-то что! Вы слышали, капитан?
-- Может... все может... Но, ведь, я думаю...
-- Как?
-- Партизаны перерезали провода. Да, перерезали, только...
-- Нет, не думаю. Хотя!..
Когда капитан вышел на платформу, комендант, изнуренно кладя на подоконник свое тело, сказал громко:
-- Арестованного прихватите.
Рыжебородый мужик сидел в поезде неподвижно. Кровь ушла внутрь, лицо и руки ослизли, как мокрая серая глина.
Когда в него стреляли, солдатам казалось, что они стреляют в труп. Поэтому, наверное, один солдат приказал до расстрела:
-- А ты сапоги-то сейчас сними, а то потом возись.
Обыклым движением мужик сдернул сапоги.
Противно было видеть потом, как из раны туго ударила кровь.
Обаб принес в купэ щенка -- маленький сверточек слабого тела. Сверточек неуверенно переполз с широкой ладони прапорщика на кровать и заскулил.
-- Зачем вам? -- спросил Незеласов.
Обаб как-то не по своему ухмыльнулся:
-- Живость. В деревне у нас -- скотина. Я уезда Барнаульского.
-- Зря... да, напрасно, прапорщик.
-- Чего?
-- Кому здесь нужен ваш уезд?.. Вы... вот... прапорщик Обаб, да золотопогонник и... враг революции. Никаких.
-- Ну? -- жестко проговорил Обаб.
И, точно отплескивая чуть заметное наслаждение, капитан проговорил:
-- Как таковой... враг революции... выходит, подлежит уничтожению.
Обаб мутно посмотрел на свои колени, широкие и узловатые пальцы рук, напоминавшие сухие корни, и мутным, тягучим голосом проговорил:
-- Ерунда. Мы их в лапшу искрошим!
На ходу в бронепоезде было изнурительно душно. Тело исходило потом, руки липли к стенам, скамейкам.
Только когда выводили и расстреливали мужика с рыжей бородой, в вагон слабо вошел хилый больной ветер и слегка освежил лица. Мелькнул кусок стального неба, клочья изорванных немощных листьев с кленов.
Тоскливо пищал щенок.
Капитан Незеласов ходил торопливо по вагонам и визгливо по-женски ругался. У солдат были вялые длинные лица и капитан брызгал словами:
-- Молчать, гниды. Не разговаривать, молчать!..
Солдаты еще более выпячивали скулы и пугались своих воспаленных мыслей. Им при окриках капитана казалось, что кто-то, не признававший дисциплины, тихо скулит у пулеметов, у орудий.
Они торопливо оглядывались.
Стальные листы, покрывавшие хрупкие деревянные доски, несло по ровным, как спички, рельсам -- к востоку, к городу, к морю.
II.
Син-Бин-У направили разведчиком.
В плетеную из ивовых прутьев корзинку он насыпал жареных семячек, на дно положил револьвер и, продавая семячки, хитро и радостно улыбался.
Офицер в черных галифэ с серебряными двуполосыми галунами, заметив радостно изнемогающее лицо китайца, наклонился к его лицу и торопливо спросил:
-- Кокаин, что, есть?
Син-Бин-У плотно сжал колпачки тонких, как шолк, век и, точно сожалея, ответил:
-- Нетю!
Офицер строго выпрямился.
-- А что есть?
-- Семечки еси.
-- Жидам продались, -- сказал офицер, отходя. -- Вешать вас надо!
Тонкогрудый солдатик в голубых обмотках и в шинели, похожей на грязный больничный халат, сидел рядом с китайцем и рассказывал:
-- У нас, в Семипалатинской губернии, брат китаеза, арбуз совсем особенный -- китайскому арбузу далеко.
-- Шанго, -- согласился китаец.
-- Домой охота, а меня к морю везут.
-- Сытупай.
-- Куда?
-- Дамой.
-- Устал я. Повезут, поеду, а самому итти -- сил нету.
-- Семичика мынога.
-- Чего?
Китаец встряхнул корзинку.