За три года, что он просидел в этой комнате, он произнес не больше десяти фраз. Его давно перестали замечать.
— Доложите, пожалуйста, — сказал Егорышев Зое Александровне.
— Евгений Борисович занят! — отрезала секретарша.
Егорышев вздохнул, застегнул пиджак и мимо потрясенной Зои Александровны проследовал в кабинет.
Увидев его, Лебедянский поднял голову от бумаг и указал рукой на кресло.
Егорышев кое-как втиснулся в кресло и сказал:
— Я опять насчет той картины… Извините, что я надоедаю. Но мне необходимо знать фамилию этого родственника… Понимаете, все усложнилось… Он оказался жив.
— Кто? Мой родственник? — вежливо спросил Лебедянский.
— Нет, — покраснев, ответил Егорышев. — Этот человек… Матвей Строганов… Он жив… И нужно его найти… Фамилия вашего родственника теперь имеет большое значение.
— Его фамилия Гольдберг,—терпеливо сказал Лебедянский. — Лев Алексеевич Гольдберг. Вы удовлетворены?
— А… кем он был?
— Он был геологом. Известным геологом.
— Конечно! — сказал Егорышев. — Конечно, иначе и не могло быть… Извините меня, пожалуйста. Еще один вопрос. При каких обстоятельствах он умер? Где?
Лебедянский откинулся в кресле. Углы его губ опустились.
— Он умер во время одной из своих экспедиций… Но мне кажется, мы не совсем вовремя затеяли этот разговор…
— Да, да, — смущенно сказал Егорышев и высвободился из кресла. — Большое вам спасибо, Евгений Борисович.
Споткнувшисьо край ковра, он направился к двери.
— Погодите, — остановил его Лебедянский. — Вы сегодня, кажется, опоздали на работу?
— Я же позвонил Зое Александровне…
— Да, вы позвонили. Но ваш звонок не мог заменить вас на рабочем месте. И раз уж зашла об этом речь, хочу вас спросить. Вам что, не нравится ваша работа?
— Почему… не нравится?
— У меня есть некоторые основания сделать такой вывод. Мы с вами знакомы три года. Человек вы, бесспорно, аккуратный и добросовестный… Но, простите, какой-то безразличный. Вы отбываете свои часы, вот и все… Наши сотрудники живут дружно, болеют за свое дело, а вы стоите особняком. В наше время нельзя быть чиновником, Егорышев. Тем более, мы с вами работаем на таком участке… Лес — это будущее страны. Значит, мы работаем для будущего. В тени выращенных нами деревьев будут отдыхать люди коммунистического общества… Вам это никогда не приходило в голову?
Егорышев промолчал. Во-первых, он не был уверен, что при коммунизме все люди поголовно будут сидеть в тени деревьев, а во-вторых, не понимал, что Лебедянский от него хочет.
— Можете идти, — сухо сказал Евгений Борисович. — Советую вам подумать о моих словах…
Егорышев вышел из кабинета. Зоя Александровна посмотрела на него с иронией.
В пять часов Егорышев вынул из письменного стола картину и отправился домой.
Наташи еще не было. Егорышев снял кепку, пригладил перед зеркалом свой жесткий светлый ежик и заглянул в кухню. Ему хотелось есть. Он пошарил на полке, но ничего не нашел. Даже хлеба не было. Егорышев засунул в сумку кастрюлю и спустился по лестнице на первый этаж, в домовую кухню. В подъезде он столкнулся с Наташей. Ее белая вязаная шапочка еле держалась на затылке, волосы растрепались. Она тяжело дышала.
— Ох, Степан! — прошептала она, схватив его за руку. — Я бежала всю дорогу. Мне показалось, что произошло что-то страшное…
Егорышев не мог смотреть на нее и опустил глаза.
— Почему ты молчишь? — спросила она. —Тыбыл у специалиста?
— Да, я был у специалиста, — тихо ответил Егорышев. — Я был у него, Наташенька… Ты только не волнуйся, прошу тебя. Все очень хорошо… Я был в реставрационной мастерской, и специалист сказал, что картина нарисована не раньше пятьдесят четвертого и не позже тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года…
— Нет! — сказала Наташа и, подняв руку, отступила к стене.
— Нет!
— Ради бога, успокойся, — испуганно сказал Егорышев и обнял ее за плечи. — Ну, не надо… Ведь все хорошо… Он жив… Если только этот специалист сказал правду… Но он не мог ошибиться. По состоянию красок это легко определить…
Егорышев еще что-то говорил, не слыша своего голоса; жильцы, проходя мимо, с удивлением смотрели на них.
— Он жив! — с отчаянием сказала Наташа и закрыла глаза. — Он жив, он все время был жив! А я не знала этого. Я не почувствовала это! Я должна была почувствовать, мое сердце должно было услышать его… Он звал меня, звал! Боже мой!.. Это чудовищно!
Она с ужасом посмотрела на Егорышева, оттолкнула его и стала подниматься по лестнице наверх. Стук ее каблуков становилсявсе тише и через несколько минут умолк.
Егорышев с недоумением взглянулна кастрюлю в сумке. В подъезде ярко горел свет, но ему показалось, что тут темно. Он глубоко вздохнул и побрел в домовую кухню.
В домовой кухне его знали. Он частенько брал здесь завтраки и ужины. Ему дали то, что он попросил: две порции борща и два шницеля с жареной картошкой.
Поднимаясь на лифте, он думал, что ему на этот раз очень повезло. Наташа любила жареную картошку. Она любила жарить ее сырую тоненькими ломтиками на сковородке вместе с луком и мелко нарезанной колбасой. Она ела потом эту картошку Прямо со сковородки, шипящую и румяную, обжигалась и говорила, щуря свои добрые карие глаза:
— Ой, не могу! Невозможно, какая вкуснятина!
Конечно, картошка в домовой кухне была совсем не такой, но все же это была любимая Наташина жареная картошка, и Егорышев, втиснувшись в лифт, старался думать только о картошке и не думать ни о чем другом…
Он боялся, что Наташа рыдает и что нужно будет ее успокаивать. Он не умел это делать и не знал, чем можно ее успокоить. Но войдя в квартиру, увидел, что Наташа умылась, причесалась и накрыла на стол. Он увидел посреди стола вазу с цветами и выругал себя за то, что забыл сегодня купить возле метро свежие цветы.
После ужина Наташа пожаловалась на головную боль и ушла к себе. Егорышев вымыл посуду, стряхнул со скатерти крошки и прилег на диван с газетой. В газете писали о соревновании в честь предстоящего двадцать второго съезда партии и о приглашении космонавта Германа Титова в Румынскую Народную Республику.
Егорышев читал и прислушивался к тому, что происходило в Наташиной комнате. Оттуда не доносилось ни звука… Егорышев так измучился и переволновался, что мысли его затуманились… Он не заснул, даже не задремал. Он слышал, как за окном громыхает подъемный края… Но действительность отступила куда-то, и он смотрел на все как бы издалека… Он вспомнил то, что сказал ему сегодня Лебедянский, и подумал, что Евгений Борисович, конечно, прав, нельзя в наше время быть чиновником. А он, Егорышев, чиновник. Он отбывает свои часы. Стоит в стороне. А ведь когда-то он мечтал о переустройстве природы, да мало ли о чем он мечтал… В институте у него было много друзей. Были горячие споры, ночные прогулки по спящей Москве, лыжные соревнования, книги, веселые студенческие вечеринки с танцами и песнями под гитару. Была жизнь, интересная, яркая, богатая впечатлениями и теплом… А сейчас эта жизнь оказалась как будто за стеклянной стенкой. Друзья забыли о Егорышеве… А может, он сам забыл о них? Почему он стал таким замкнутым, нелюдимым? Он сам замечает это… Как-то все это странно и непонятно. Никогда Егорышев не стоял в стороне ни от чего — ни от споров, ни от музыки, ни от своего дела… Почему же теперь все изменилось? Не так как-то сложилась его жизнь! Ничего у него нет, кроме Наташи… Ничего?.. Разве этого мало?
Незаметно для себя Егорышев уснул. Проснулся он в середине ночи от страха. Он сел на диване, озираясь. Ярко и безмолвно горел свет.