Собственно говоря, я не вспоминала Маю.
Как не вспоминала и ту поездку, когда мы втроем – мама, Маю и я – поехали в Такахара. Мы лежали тогда под защитным пологом от комаров и рассказывали по очереди всякие страшные истории, а потом заснули, крепко прижавшись друг к другу.
Я не вспоминала ее мягкие каштановые волосы и молочный, младенческий запах… Мои воспоминания не были очень уж конкретными. Просто вдруг меня охватила убийственная тоска, перед глазами все потемнело.
Разумеется, никто ничего не заметил.
Братец сидел как завороженный, не отрывая взгляда от экрана, и, казалось, вообще не соображал, что происходит вокруг. Микико одним глазком посматривала в сторону телевизора, а другим к себе в тетрадь – ей задали сочинение, и она пыталась совместить просмотр мультфильма с сочинительством. Иногда она спрашивала у меня что-нибудь вроде:
– По-моему этот Итои совершенно бездарно озвучивает папу. Тебе не кажется, Саку?
– Не знаю. По-моему, в самый раз.
– Ага, просто здорово! – поддакнул братец.
И вот я сидела с ними в одной комнате, смотрела тот же фильм, что и они, но при этом меня не покидало странное чувство, что я проваливаюсь в какое-то сюрреалистическое пространство, исполненное не прежней тоски, а какой-то светлой печали… думаю, мне удалось проникнуть туда только благодаря тому, что я смотрела фильм не одна, а с Ёшио и Микико. После того, как мы досмотрели кассету до конца, я пошла в уборную. Первое потрясение прошло, и, открывая дверь в туалет, я подумала про себя: «А фильм-то оказался совсем неплохим». В туалете меня поджидал Ниппер. В моей комнате для него не нашлось места, и я, недолго думая, переселила его в туалет на первом этаже. Взглянув на Ниппера, на трогательный изгиб его шеи, я почувствовала, что вот-вот расплачусь. На самом деле слезы и так уже текли по моим щекам. Я проплакала в туалете минут пять, не больше. Но это был настоящий плач – такой, от которого начинает звенеть в голове, и ты перестаешь понимать, что происходит. Плач на одном дыхании. Плач не по сестричке Маю с чрезмерным макияжем, неспособной – из-за алкоголя и лекарств – на простые человеческие чувства вроде веселья, злости, печали, радости, а по тому светлому времени, которое безвозвратно потеряно для большинства сестер в нашем мире.
Когда я вернулась в комнату и пристроилась у котацу, братец радостно поинтересовался:
– А чего так долго? Ты по большому, что ли, ходила?
– Ага. А что, нельзя? – спросила я.
Микико засмеялась.
Итак, я смогла заплакать, но в первый и последний раз.
Может, мне все-таки удалось расслышать рассказ черноухого Ниппера.
До того, как Рюичиро отправился в свое путешествие, я видела его всего один раз. Наша встреча произошла ранней весной. Дело было вечером.
Всю зиму я проработала в одной фирме, но потом разругалась с начальством, после чего меня уволили, и теперь вечерами я подрабатывала в стареньком, но очень приятном баре.
Тот вечер оказался на редкость длинным. В принципе, его можно разделить на несколько фрагментов, но все они были связаны одним и тем же настроением. Вряд ли я когда-нибудь забуду тот вечер.
Я опаздывала на работу и шла довольно быстро, почти не глядя по сторонам. Недавно прошел дождь, и асфальт возле станции был похож на ночную реку, в которой, подрагивая, отражаются городские огни. От быстрой ходьбы и от мерцания огней у меня закружилась голова.
В толпе у станции сновали люди с анкетами. Они подходили к прохожим и проникновенно спрашивали: «Как вам кажется, что такое счастье?» Меня останавливали несколько раз. И каждый раз я отвечала стандартным «не знаю». Этот бесконечно повторяемый вопрос выбил меня из колеи. Я, не замедляя шага, незаметно для себя призадумалась, ощущая в душе какие-то неясные образы.
В ушах зазвучали мелодии знакомых песен о счастье.
«И все же, – думала я, – все же где-то там, куда никому и никогда не добраться, должно быть настоящее счастье. Золотой сияющий образ. Что-то такое, чего хочется каждому из нас. И желание это сильнее надежды, а образ сияет ярче самого яркого света…»
И чем дальше мы уходим от того места, где незнакомые люди задают нам вопросы о счастье, чем безудержнее желание залить надежду алкоголем, тем яснее мы чувствуем, что еще немного – и мы ухватим птицу счастья за хвост.
«В этом-то все и дело», – подумала я, снова вспомнив сестру.
Маю, моя небрежная, ленивая, неискренняя сестра, человек с исковерканным характером, была жадной до счастья. Но у нее был редкий талант. Исключительная особенность, которая просто не могла не вызывать в людях уважения.
Маю умела улыбаться, как никто другой.
Я не говорю о «рабочих» улыбках, которых у Маю было не меньше сотни. Иногда, без всякой задней мысли или какого-либо расчета, она вдруг улыбалась другой, совершенно естественной улыбкой. Этой улыбки было достаточно, чтобы люди простили Маю все недостатки до единого.
Уголки ее губ изящно приподнимались, уголки глаз мягко опускались – и на лице расцветала улыбка, солнце выглянуло из-за туч. Ослепительная, чистая, грустная до слез, искренняя, естественная улыбка.
Даже когда Маю уже угробила свою печень (отчего у нее испортился цвет лица, кожа покрылась прыщами и мелкой сыпью), она сохранила это поразительное умение улыбаться. Сохранила до самой могилы, да и в могиле, наверное, тоже.
Все, что я говорю сейчас, я должна была сказать ей при жизни. Я должна была говорить ей это каждый раз, когда она улыбалась. Не пожирать ее восхищенно глазами, а просто сказать.
Когда я, выбившись из последних сил, все-таки добралась до бара, оказалось, что там нет ни одного клиента. Хозяин и вторая официантка сидели со скучающими лицами за стойкой и слушали музыку. Если бы не музыка, в заведении было бы тихо, как на морском дне. Казалось, что, если я что-нибудь скажу, мои слова прогремят как гром.
– Что за дела? Сегодня разве не пятница? – наконец произнесла я.
– Все из-за дождя, – довольно жизнерадостно ответил хозяин.
Я повязала фартук и присоединилась к двум бездельникам.
Этот бар нравился мне всегда, с тех пор, когда я сама была здесь завсегдатаем.
Во-первых, меня успокаивал приглушенный свет. Здесь всегда было полутемно, так что, если положить руку на стол, ее с трудом удавалось разглядеть. По вечерам хозяин специально не зажигал свет, пока не наступала непроглядная темнота. Во-вторых, мне нравилось, что здесь, как правило, было мало посетителей. Плюс видавшие виды столы и стулья – все это создавало странноватую, завораживающую атмосферу. И дощатый пол, характерный масляный запах которого напоминал мне о школе, о тех временах, когда я училась в восьмом или в девятом классе. Вся обстановка бара – старая, потрепанная – была окрашена в коричневые тона. И каждый раз, ложась грудью на стойку, я испытывала такое блаженство, что казалось, вот-вот умру. Я обвела глазами тихое, таинственное помещение и в очередной раз подивилась тому, насколько иначе выглядит бар, когда в нем толпится нетрезвый народ.
В этот момент дверь с грохотом распахнулась, и на пороге появился Рюичиро.
– Ну и ну! – сказал он.
Мы испуганно вздрогнули, настолько это было неожиданно. Оправившись от испуга, я сказала:
– Добро пожаловать.
– Вы при виде клиента каждый раз пугаетесь? Ну и местечко, – проговорил Рюичиро, усаживаясь за стойку.
– Мы просто решили, что сегодня уже никто не придет.
Рюичиро осмотрелся:
– А у вас тут куча места. Даже обидно.
– Зато когда народ набивается, то уж под завязку Правда, это редко бывает.