Там я прослушал первую главу поэмы, посмотрел фотографии и картины и полюбовался несколькими стиптизерскими па.
«Я в восхищении!» – выкрикнул я по окончании перфоманса.
Постепенно барды с девицами расползлись по многочисленным комнатам бывшей сталинской коммуналки. Мы остались одни за столом, и я почувствовал смутное беспокойство. Опасения мои оправдались – вскоре она без малейшего напряга заявила, что, так как мы будем спать вместе, она считает своим долгом предупредить меня, что она девственница. «О, это ничего!» – бодро воскликнул я, наливая. Мы с Масей были готовы к этому, мы с ним договорились, что у нас никогда больше не будет девственниц. «Только мне надо еще выпить», – таинственно сказал я. Я начал закидывать в себя рюмку за рюмкой, почти не закусывая, и скоро с облегчением понял, что отключаюсь. Во время последней вспышки сознания я предложил отправиться в постель, что и было проделано с ее помощью. Я рухнул на черный шелк подушек, и тьма поглотила меня. Раза два я на мгновение приходил в себя и с удовлетворением убеждался, что, несмотря на все робкие попытки воспользоваться моим беспомощным состоянием, Мася не подвел меня, оставаясь все это время безнадежным коматозником. Утром я проснулся довольно рано, когда дева еще спала, и, по своему обыкновению, прокрался на кухню. Там я опохмелился оставшимся шампанским и, дождавшись ее появления, стал гулко кашлять и страшно стонать, притворяясь заболевшим. Мужчину в таком состоянии не стала бы трахать даже самая закоренелая нимфоманка, поэтому я был отпущен домой с миром и обещанием непременно позвонить, как только выздоровлю.
Я так и не позвонил, а когда позвонила она, чтобы посетовать мне на мою забывчивость, я мрачным голосом сослался на ежегодную депрессию, которая терзает меня примерно в течение трех месяцев, когда я не могу никому звонить. «Осталось еще два месяца», – присовокупил я. Она холодно попрощалась и больше не звонила. Так мы с Масей обхитрили девственницу.
– Хоть бы он женился на ком, – тоскливо говорит Вера, – переехал бы к ней жить…
– Может, еще и женится, – ободряю я.
– Да на ком он женится?! На этих своих малолетках? Нужен он им…
Надо написать роман «Матери и дочери». Эта штука будет посильнее «Отцов и детей». Я ободряюще сжимаю руку Веры. Кажется, подъезжаем.
– Долго еще ехать? – спрашивает Вера устало.
Да, видно, совсем доконал ее непутевый развратный муж. Любитель малолеток.
– Уже подъезжаем.
Из пелены дождя выныривает залитый оранжевыми огнями оазис «Каширской». Над ним в смутной дымке возвышается белый блочный дом. Дом, в котором я живу.
– Остановите, пожалуйста, прямо у метро. Вера, давай деньги.
Вера лезет в сумочку.
– Вот здесь, у магазина.
В этом магазине я всегда покупаю коньяк. Это очень хороший коньяк, азербайджанский «Гянджа», и стоит недорого, всего сто десять рублей за пол-литра. После него с утра, сколько ни выпей, нет никакого похмелья. Разве что некоторая слабость. Но если растворить в стакане воды сразу две таблетки аспирина «Упса», то проходит и это. В сущности, «Алкозельцер» и есть тот же растворимый аспирин, только стоит дороже. Я вычислил это сам, методом научного тыка. (На заметку пьяницам.)
В этом магазине меня уже знают.
– «Гянджа»? – радостно восклицает продавщица, как только мы подходим к прилавку. Улыбаясь мне по-доброму. Шутка ли, постоянный клиент.
– Одну бутылочку, пожалуйста, – кивая и улыбаясь, говорю я.
– И пепси, – уверенно добавляет продавщица, улыбаясь еще шире.
– Полтора литра, – улыбаясь и кивая, подтверждаю я. Вера восхищенно смотрит на нас.
Но на этот раз платить придется мне. Продавщица ставит на прилавок продукт.
– Пакетик нужен?
– Спасибо, у меня есть.
Для таких случаев у меня всегда припасен пакет в кармане чехла для гитары. Все-таки три рубля экономии.
А на три рубля можно купить… Ни хрена нельзя купить на три рубля, даже уже, кажется, пресловутые спички, но все равно жалко. Ох-ох-ох…
Привычка к бедности печальной.
Я достаю пакет, проверяю – не дырявый ли? – и аккуратно складываю бутылки. Вниз обязательно кладу пепси, чтобы, если, не дай Бог, все-таки оборвется, был шанс сохранить коньяк.
– Вера, ты хочешь что-нибудь?
– Да нет, спасибо.
– Может быть, что-нибудь сладкое? Тортик? Шоколадку? – строго продолжаю допрашивать я.
– Ну, может быть, шоколадку, – неуверенно говорит Вера.
– Отлично! – восклицаю я.
Приятно оставаться джентльменом, особенно в мелочах.
Мы направляемся в другой отдел.
– Заходите еще! – кричит нам вслед добрая продавщица.
– Непременно!
В кондитерском отделе Вера придирчиво выбирает шоколадку. Действительно, глаза разбегаются. Я к сладкому совершенно равнодушен, но все равно радует такое изобилие. В детстве, я помню, ни хуя подобного не было, только «Аленка» по большим праздникам. А о пористом рассказывали друг другу как о каком-то дивном чуде, которое вроде бы и есть, да никто его не видел. И все почему-то были уверены, что наш советский шоколад – самый лучший в мире. Не жизнь была, а полный пиздец. А тут посмотри: и с изюмом, и с орехами…
– Возьми вон с изюмом и орехами…
– Нет, я не люблю с орехами. Я хочу горький черный.
– Пористый?
– Нет, обычный.
– О'кей.
Черный горький шоколад! Я даже не знал, что такой есть. Надо будет отломить у Веры кусочек, попробовать.
От магазина до дома метров сто. А магазин прямо напротив входа в метро. Мне с этим повезло. И с квартирой этой повезло. Хотя бы на три месяца. А потом посмотрим. Может, опять повезет. И вообще, наверное, только умирая я пойму, насколько мне везло в жизни. В конце концов, если задуматься, миллионы людей на этом свете живут в таком говне, которое мне и представить себе трудно. Инвалиды там всякие, в Африке голодные, шахтеры в бараках, миллионы охуевших китайцев, импотенты и сумасшедшие… Только вся беда в том, что чужое несчастье никак не может сделать тебя счастливым. Это все потому, что человеку всегда чего-нибудь не хватает. Как там говорил великий Будда: «Жизнь – это цепь разочарований, и чтобы не иметь разочарований, нужно не иметь желаний». Нужно просто сидеть в позе лотоса в одной набедренной повязке, с прилипшим к позвоночнику животом, с отсохшими гениталиями, закинув испитое лицо к небу – и все будет хорошо. Или что-то в этом роде. «Никакая субстанциональная единичность не является самосущей». Какая-то такая хуйня.
По пути к подъезду продают кур-гриль. Здесь всегда стоит такой аромат, что, проходя, начинаешь чувствовать себя голодным. Даже когда вроде бы сыт. Я первое время, поселившись здесь, этих кур покупал чуть ли не каждый день, просто не мог удержаться. Так одними курами и питался. И денег жалко, и надоели уже, а как вдохнешь запах, ноги сами собой несут к палатке. Потом, правда, они мне опротивели уже по-настоящему, я их просто обожрался и успокоился, и с тех пор покупаю довольно редко, но сейчас голод пронизывает меня насквозь. А что, кстати, у меня есть дома? Я начинаю вспоминать.
Так, банка лосося; ножка, оставшаяся от курицы-гриль недельной давности; три куска копченой скумбрии на тарелочке, накрытые бумажкой, и в заморозке полпакета картофеля фри. Вполне приличный ужин для двоих, если не слишком выебываться. Можно съесть все это сейчас, потому что потом, после Алферова, я так буду накачан коньяком, что есть ничего просто не смогу. А в магазин можно сходить и завтра.
Хлюпающая под ногами грязь.
Вокруг прыгают через лужи мои сограждане. В черно-серых одеждах с лужниковского и динамовского рынков, блестящих от дождя. У всех одинаковые в свете витрин и фонарей лица, одутловатые и напряженные.