Через полчаса можно петь что-то серьезное, густое, философское. Понравиться женщинам. Про несчастную любовь, горькую долю.
Проходит час.
Горло горит, саднит, сипит. Пить. Тяжелая голова. Приходит раздражение. Что вам еще надо?! Сколько можно петь?! Блядь, слов не помню… Ну хорошо, попробуем эту.
Скоро…
Скоро все кончится. Зал обмяк, ждет. Еб вашу мать. Из последних сил. Еще чуть-чуть. Пару песен. Усталость. Мутотень в голове. Пальцы болят. Ненавижу. Ну, давай.
Последнюю.
Изо всех сил. Выжми из осипшего горла. Под занавес. Сейчас умру. Спел.
Спел, блядь!
«Спасибо, спасибо! Приходите на мой следующий концерт, который состоится…»
Облегчение. Боже, какое облегчение! Можно выпить. Надо выпить. Скорее! Зрители встают – сытые, удовлетворенно порыгивая. Утирают текущую по подбородкам кровь, клыки убираются в десны. Теперь я даже люблю их.
Спасибо, спасибо!
Любовью жертвы. Расслабиться.
Мне вообще-то все равно, с кем пить. И тут из-за столика зашумели, замахали знакомые женщины, приглашая присоединиться. Там-то я и познакомился с Крюгером.
Он сидел в окружении одалисок и пил водку. Царапнул меня пьяными глазами, оценивая. Я кое с кем вяло поцеловался. Крюгер напрягся: соперник! Нас познакомили. Я не выразил решительно ничего, а Крюгер тут же стал нервно острить по поводу моих песен.
Я понял: заревновал.
Они ведь страшно ревнивы, все эти барды и поэты. Даже самые хуевые из них желают получить свою долю славы и поэтому аплодисменты в чужой адрес воспринимают как кусок, вырванный у них изо рта. А когда дело доходит до поклонниц, они становятся отъявленными самцами. Они оберегают свои даже самые жалкие гаремы с ревностью старых гамадрилов.
Но мы с Крюгером были равные соперники.
На его стороне были легендарность как поэта, многочисленные пьяные похождения и целые толпы выебанных в каэспэшных палатках баб. А на моей стороне – относительная молодость, высокий страстный голос и будоражащая, как запах спермы, таинственная слава извращенца.
Крюгер все никак не мог угомониться, он хотел послушать некоторые разъяснения по поводу моей позиции как автора, но я честно сказал: «Да мне по хую!»
Мне и правда было по хую.
Я устал объяснять, что я не гомосексуалист и не участвовал в садомазохистских оргиях с боевиками ИРА. Что это душумоего лирического героя давно ждет Ад, а тело его когда-нибудь сгниет от СПИДа. «Давай-ка лучше выпьем!»
И достал свой коньяк.
Женщины смотрели на нас влюбленными глазами. Незримо бросили между разгоряченными джигитами кипенно-белый лоскут трусиков. Крюгер остыл. Расслабился. Но смотрел еще подозрительно. Может, думал про камень у меня за пазухой.
Но я предложил выпить еще.
Женщины завладели разговором, зачастили, запиздили. Они пили домашнее вино из пластиковой бутылки. Мне тоже стало хорошо. Мне понравился гордый, подозрительный и ревнивый, как ребенок, Крюгер. Мне нравились восторженные, как дети, женщины. Любовь заполнила мое сердце, заволокла глаза. Мне захотелось кого-нибудь выебать, поделиться своей любовью. Сделать женщину счастливой. Вера сидела как раз напротив меня.
Вот эта женщина!
Так я познакомился с Верой.
Вера спит на боку, отвернувшись к стене, завернувшись в одеяло. Видна только ее макушка. Светлые волосы. А лицо? Какова она на лицо? Что-то ведь меня привлекло в ней. Они сидели за столом – Женщины Бардов.
Женщина Бардов! Кто она?
От тридцати до сорока. Высшее образование. В основном что-нибудь скорбное, приземленное: МАИ, МЭИ, МАДИ, совершенно бессмысленное для женщины. Но – студенческая пора, но – много мальчиков на курсе. Никогда не была красавицей. Но – что-то было. Доброта, широта души, может быть, лучистый взгляд. Всегда давала пьяницам однокурсникам деньги на пиво. Своя в доску.
Мальчики по выходным уходили в леса с палатками петь песни, стали брать ее с собой.
Шли по крокам, петляли, отрубая «хвосты». Штормовки с нашитыми вдоль и поперек эмблемами слетов, шипящая головешка, сунутая в кан с чаем для пущей заваристости; железные кружки-гестаповки; искры, улетающие в ночное небо, бесшабашно-смелые анекдоты про Советскую власть. Трепеща в едином порыве, пела: «Возьмемся за руки, друзья!» Иногда, стесняясь, немного водки.
От выходных до выходных.
Вскоре обрела спокойную радость безропотного кашеварения с последующей помывкой посуды в мутной речке горстью песка или пучком травы. Там же, на слетах, появилсядруг. Спали в одной палатке, вместе оканчивали институт. Теперь есть ребенок, но мужа никогда нет. Муж всегда негодяй, мерзавец, тряпка.
Муж – объелся груш.
Иногда – уехал в Израиль. Чаще всего компьютерщик. Вера, кажется, вчера не рассказывала про мужа. Ничего, значит, еще расскажет. Я весь внимание. Я люблю слушать про бывших мужей. Я и сам бывший муж – негодяй, мерзавец и тряпка. Я могу понять. Я поддакиваю, возмущаюсь.
Совершенно неподдельно. Мужья отвратительны. Они уходят, оставляя своих жен бардам и поэтам. Бардам вроде меня и поэтам типа Крюгера, Их жены становятся Женщинами Бардов: ходят на все выступления, ездят на фестивали в дома отдыха, выбираются в лес. Сидят на домашних концертах. Приобщают детей. Там же и трахаются. До сих пор наизусть поют Визбора, Окуджаву, Долину.
Никто не зна-а-ет, что мой дом лета-а-ет!
Проникновенными голосами. Несмотря на общее благоприятное впечатление, что-то не то есть в фигуре, в лице, в манерах. Какая-то недохватка. Или наоборот. Потом, приглядевшись, понимаешьчто. Понимаешь, что это ненадолго. Остается легкий привкус геронтофилии. Секс, возведенный в степень материнства. Потом с нежностью и грустью вспоминаешь. Облегченно вздыхая. В молодости была слишком стеснительной, потом расцвела – но поздно. Слишком тщательные прически. Чересчур старательные отношения. Восторженный взгляд. «Спой, пожалуйста, мою любимую…» Всегда хочется чего-нибудь новенького. Может быть, чуть помоложе. Покрасивее. Пораспиздяйственнее.
Становится скучно… Хули они спят?
А впрочем, пускай спят. Ничего не жду. Чаю – вот чего мне сейчас хочется. Да, чай пойдет в жилу.
Опять иду на кухню.
Проходя мимо запертой двери, останавливаюсь. И осторожно дергаю. Заперто. Нет, я знаю, что там. Большая чугунная кровать с высокими литыми спинками, с потолка свисают цепи. На всю стену полотнище со свастикой, из темного угла выступает портрет Гитлера, обрамленный всегда свежим дубовым венком. Патефон «Грюндиг» тихо наигрывает «Лили Марлен». Крюгер, туго затянутый в проклепанную кожаную сбрую, с торчащим бледным хуем, в ошейнике, стоит на кровати, прикованный цепями к потолку. По его отрывистой команде красная от стыда и гнева Женщина Барда начинает стегать его по жопе плеткой-семихвосткой. Крюгер сладострастно извивается и вопит: «Шнель! Шнель!!!» Женщина Барда со съехавшей набок прической распаляется все больше, подскакивает к Крюгеру и хватает его за хуй, поросший рыжими волосками, и начинает яростно выкручивать. «О я-я! – стонет Крюгер. – О я-я!»
Грехи отцов…
«Ну, ты завернул!» – удивляюсь я сам себе. И, напевая «Завернул, завернул», выхожу на кухню.
Чайник с отбитой эмалью, teapot с отколотым носиком. Ну конечно. А чего, собственно, ты ждал? Фарфорового чуда династии Мин? Так Крюгер не гомосексуалист-телевизионщик, а притулившийся к кругу своих поэт. Твой почти официальный собрат по распиздяйству. Но заварка-то хоть у него есть? Только бы не этот поганый зеленый чай. Символ здорового образа жизни. Всего, что я так ненавижу. Бег по утрам, горные лыжи, тренажерные залы. Минералка «Эвиан» взахлеб.