Тогда он сдернет с себя шоры и начнет тереть от удивления глаза, ловя исчезающую возможность отдаться в последнюю минуту тому чуду, с которым ему пришло время проститься и расстаться навсегда.
Надеюсь, Георг, ты понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать. Никто не прощается в слезах с евклидовой геометрией и Периодической системой. Никто не роняет слез от предстоящей разлуки с интернетом или таблицей умножения. Прощаются с миром, с жизнью, со сказкой. Ну и с небольшим числом избранных, которых особенно любили.
Иногда мне хотелось бы жить до того, как открыли таблицу умножения, во всяком случае, до того, как появились современные физика и химия, до того, как мы вроде бы все поняли, — я имею в виду, что мне хотелось бы жить В НАСТОЯЩЕМ СКАЗОЧНОМ МИРЕ! Но жизнь решила по-своему, и в эту минуту я сижу перед компьютером и пишу тебе эти строки. Я сам ученый, и я не отказываюсь от науки, но в то же время мне присуще и таинственное, почти анимистическое миропонимание. Я никогда не позволю Ньютону или Дарвину снять завесу таинственности с самой тайны жизни. (Если ты не понимаешь каких-нибудь слов, посмотри их в словаре. В холле стоит большой современный словарь. То есть он стоит там сейчас, когда я пишу, и я не знаю, может, тебе он покажется давно устаревшим.)
Раскрою тебе одну тайну: до того, как я начал изучать медицину, у меня были две возможности. Мне хотелось стать поэтом и воспевать в словах волшебство мира, в котором мы живем. Но я уже писал об этом. И еще мне хотелось стать врачом, то есть человеком, который служит жизни. На всякий случай, я решил сперва стать врачом.
Стать поэтом я уже не успею. Но я успею дописать тебе это письмо.
Въехав в свой дом после многомесячного ремонта, мы первым делом решили, что хотим ребенка и больше не будем предохраняться. Мы решили это в первую же ночь в нашем новом доме. С той ночи мы стали ждать тебя.
Ты родился на Хюмлевейен через полтора года. Я был так горд, когда первый раз взял тебя на руки. Мальчик. Если бы у нас родилась девочка, мы бы назвали ее Ранвейг. Так звали маленькую девочку, мама которой была Апельсиновая Девушка.
Бледная и измученная после родов Веруника была счастлива. Трудно было найти людей счастливее нас. Начиналась новая сказка с новыми правилами.
Раскрою тебе еще одну тайну. В той больнице, где ты родился, работал мой товарищ по институту. Он пришел к нам в родильное отделение с шампанским для новоиспеченных родителей. Вообще это не разрешается и даже строжайшим образом запрещено. Но на окне, выходящем в коридор, была маленькая занавеска, ее можно было задернуть, и мы втроем выпили за жизнь, которая только что начала свой путь по земле. Тебе, разумеется, шампанского не дали, но вскоре Веруника дала тебе грудь, а она-то сделала несколько глотков шампанского!
Может, потому, что я не следовал всем правилам той сказки.
Помнишь Пасху во Фьелльстёлене? Тебе было почти три с половиной года. Нет, конечно, ты не можешь этого помнить. В институте мы изучали и психологию. И потому я знаю, что человек не помнит почти ничего из того, что с ним было до четырех лет.
Помню, мы с тобой сидели у стены дома и делили один апельсин на двоих. Веруника сняла это на видео, как будто предчувствовала, что конец пути близок. Спроси, сохранилась ли у нее кассета? Может, ей будет тяжело снова смотреть ее, но ты все-таки спроси.
После Пасхи я понял, что серьезно болен. Веруника мне не верила, но я-то знал лучше. Я всегда хорошо толковал знаки. И ставил диагнозы.
Я пошел к своему коллеге, между прочим, к тому самому врачу, который принес нам в больницу шампанское, когда ты родился. Сперва он сделал мне несколько анализов крови, потом сделал рентгеновское исследование и в конце концов согласился со мной. Наши диагнозы совпали.
С тех пор будни изменили свой характер. Для нас с Веруникой это была катастрофа, но мы сколько могли оттягивали ее. Неожиданно наша жизнь стала подчиняться новым правилам.
Неожиданно наша жизнь стала подчиняться новым правилам. Такие слова, как стремление, терпение, тоска, получили новое значение. Мы уже не могли обещать друг другу, что в будущем каждый день будем вместе. Мы вообще уже ничего не могли обещать друг другу. Мы оба вдруг стали несчастными и незащищенными. Сердечное местоимение «мы» обрело зловещий оттенок. Мы не могли больше предъявлять друг другу никаких требований, у нас больше не было общих ожиданий и надежд.
По-своему ты должен знать меня лучше, чем кто-либо другой, хотя мы не разговаривали с тобой с тех пор, как тебе стукнуло четыре года. Но так откровенно, как в этом письме, я не общался ни с кем. И потому ты должен понять, как трудно было мне принять новые правила. Я знал, к чему все идет, и должен был постепенно привыкнуть к мысли, что вскоре мне придется покинуть тебя и Апельсиновую Девушку.
Но я должен кое о чем спросить тебя, Георг. У меня почти уже нет сил дольше ждать. Только сначала я хочу рассказать тебе, что случилось тут, на Хюмлевейен, несколько недель назад.
Каждое утро Веруника в художественной школе учит молодых людей писать апельсины. Я сказал, что ей нет нужды сидеть дома со мной целый день. Завтракаю я вместе с тобой. Потом отвожу тебя в детский сад и несколько часов сижу в холле за компьютером и пишу тебе это длинное письмо. Мне то и дело приходится балансировать между частями твоей железной дороги, чтобы не сдвинуть их с места. Ты сразу заметишь, если что-то окажется не на месте.
Иногда днем я немного сплю, но не потому, что плохо себя чувствую, а потому, что не могу спать ночью, когда меня одолевают всякие мысли, по ночам от них не скрыться. Кажется, вот-вот заснешь, но вдруг задумываешься над мучительными загадками больших, страшных сказок, где нет добрых фей, только черные предупреждения, темные духи и злые эльфы. Тогда лучше ночью не спать совсем, лучше подремать днем на диване, когда вокруг светло.
Мне не тягостно лежать без сна, когда я знаю, что ты и Веруника сладко спите. К тому же мне ничего не стоит разбудить Верунику, несколько раз я так и делал, и она сидела со мной. Порой даже целую ночь. Мы почти не разговаривали. Просто сидели рядом. Пили чай. Съедали по кусочку хлеба с сыром. Теперь у нас все было иначе, Георг. Таковы были новые правила.
Мы сидели часами и просто держали друг друга за руки. Иногда я смотрел на ее руку, такую мягкую и красивую, потом — на свою, только на один палец, только на ноготь. Долго ли еще у меня будет этот палец? — думал я. Или подносил к губам ее руку и целовал.
И думал, что эту руку, которую я держу сейчас, я буду держать и в последнюю минуту своей жизни, может быть, на больничной койке, может, несколько часов подряд, пока наконец силы не оставят меня и я не отпущу ее. Мы договорились, что все так и будет, она мне обещала. Об этом приятно думать. И бесконечно грустно. Когда я расстанусь с этим миром, это значит, что я отпустил теплую и живую руку Апельсиновой Девушки.
Как по-твоему, Георг, смогу ли я держать чью-нибудь руку по ту сторону? Я-то думаю, что никакой другой стороны вообще нет. Я почти в этом уверен. Все, что у нас есть, есть только до конца. Но последнее, что человек держит, чаще всего бывает рука.
Я писал, что самое заразительное на свете — это смех. Но горе тоже может быть заразительным. Другое дело, страх. Им не так легко заразиться, как смехом или горем, и это хорошо. Со страхом человек почти всегда встречается один на один.
Мне страшно, Георг. Страшно быть исторгнутым из этого мира. Я боюсь таких вечеров, как этот, когда знаю, что мне уже не жить.
Должен признаться, я ужасно обрадовался тому, что ты проснулся и пришел ко мне в такую минуту, когда был мне особенно нужен. Поэтому я не стал снова укладывать тебя в постель.
Мне хотелось поговорить с тобой обо всем, но я понимал, что это невозможно, что ты еще слишком мал. И тем не менее ты был достаточно большой, чтобы утешить меня.