Комиссар тоже вздыхает.
— Неосмотрительно, Андрей, неосмотрительно. У таких, как мы, все дорогое должно быть не здесь, а там. Нельзя себя здесь приковывать ничем, кроме своего долга.
Он снова закуривает и продолжает:
— Но и осуждать тебя нельзя. Все мы люди, и ничто человеческое нам не чуждо. А здесь в особенности. Как еще остаться в такой обстановке человеком, когда кругом такое творится?
Он снова замолкает, потом тихо спрашивает:
— Ну а как все-таки думаешь из этой ситуации выкручиваться?
— Не знаю, пока не знаю, — качаю я головой.
— Ладно, раз решил, оставайся. А там Время покажет, Время рассудит. Что ж, Андрей, будем расставаться.
— Встретимся еще?
— Маловероятно. Разные у нас уровни, да и дела разные. Что у нас общего, кроме победы? Ты в чистом небе летаешь, а я с грязью разгребаюсь. Но я подскажу тебе одного человека, можешь с ним при случае поговорить, посоветоваться. Он, правда, не знает, кто ты такой, но можешь говорить с ним открытым текстом — один на один, разумеется. Полковник Михайлов, знаешь такого?
— Командир “медведей”!
— Он самый. Его задание впереди. В январе его назначат командиром новой дивизии. Его дивизия Севастополь защищать будет.
— Последний вопрос, Василий Петрович. Когда, по вашим расчетам, война кончится?
— Трудно сказать, Андрей. Это все-таки война. Здесь слишком много факторов действует. Удастся мятеж против Гитлера или нет? Когда союзники откроют второй фронт и где? Везде наши люди работают, но какой результат будет?
— Понятно.
— Ну, раз понятно, то по коням! Старшина! Капитана доставить в его часть незамедлительно!
Глава 21
Кто-то высмотрел плод, что не спел, не спел,
Потрусили за ствол, он упал, упал…
В.Высоцкий
Итак, решение принято и “согласовано”. Я остаюсь здесь, в 1941 году. Буду воевать дальше, не перекладывая эту тяжесть на другие плечи.
Три дня подряд летаем на прикрытие переднего края. Гудериан перегруппировал свои дивизии, и сейчас бои идут на линии Хислваичи — Остер. Удар наносится через Починок опять-таки на Ельню. Далась она этому Гудериану!
На земле идут тяжелые бои, и мы делаем все, чтобы облегчить задачу нашим бойцам: отгоняем бомбардировщики, сопровождаем штурмовики и пикировщики. Очевидного господства в воздухе нет ни у нас, ни у немцев. Количественно они нас превосходят, но качественное превосходство, несомненно, за нами. Кроме “Нибелунгов” никто не смеет вступать с нами в бой, не имея двойного или тройного перевеса. Но и “нибелунгам” приходится туго. Мы применяем волковские тактические разработки и, как правило, ставим немцев в безвыходное положение. Им ничего не остается, кроме как нести потери или покидать поле боя. За три дня увеличиваю свой счет еще на двух, в том числе на одного “Нибелунга”.
К концу этого третьего дня из низин и речных пойм поднимается копившийся там весь день туман. Пятый боевой вылет срывается. И тогда я, договорившись с Лосевым, иду наконец в Озерки.
Ольга на этот раз устроилась неплохо: в отдельной хате. Хозяин с двумя сыновьями воюет, а хозяйка работает в Починке, на станции. Операционная — в соседней избе. Гучкин там и живет. Я попал удачно. Андрей Иванович только что протопил баньку, и мы с Гучкиным, а потом и Ольга с медсестрами как следует попарились.
Ольга сидит на кровати, завернувшись в простыню и свесив ноги в сапожках.
— Ну, рассказывай про свои подвиги.
— Какие еще подвиги?
— А как ты один против десяти дрался.
— Кто тебе такую ерунду сказал? Я что, по-твоему, самоубийца?
— Не умеешь ты врать, Андрюша! Вон, гляди.
Она показывает мне армейскую газету. Там на развороте — моя фотография и статья, где в восторженных тонах описывается бой одного “Яка” с десятком “Мессершмитов”.
Бегло просматриваю статью, замечаю кучу неточностей и нелепостей, неизбежных, когда человек с чужих слов описывает то, о чем не имеет ни малейшего представления. Заключительное утверждение: “Так наши соколы бьют хваленых фашистских асов: не числом, а умением!” вызывает у меня усмешку.
— Смеешься! А я ревела, когда это читала. Как ты вывернулся из такой переделки?
— Если честно, то сам не знаю.
— А зачем полез один против десяти?
— Так надо было, Оля.
— Так надо! А обо мне ты подумал в этот момент?
— Если честно, то нет.
— Ну и как тебя называть после этого? Герой! Вон вся газета от моих слез раскисла. Я как увижу ее, так реву. Ты же обещал мне, что не будешь на рожон лезть. А сам…
Глаза Ольги наполняются слезами, она встает и прячет лицо у меня на груди.
— Оленька, ты прости меня, но так было надо.
— Да что ты слушаешь дуру бабу, — шепчет она сквозь слезы. — Мы бы рады вас к своим юбкам привязать и не отпускать никуда. Это моя бабья натура тебя ругает. А ты не обращай внимания, воюй, как воюешь. Я же знаю, ты не можешь иначе. И папка мой таким же был. Ну что ты меня все по головке да по спинке гладишь! Будто не знаешь, что я совсем другого от тебя жду.
Простыня сваливается с ее плеч на пол, и я подхватываю Олю на руки.
За окном — предрассветные сумерки. Голова Оли лежит на моем плече, и она тихо дышит мне в шею. Правую ногу она закинула на меня, со стороны можно подумать, что она спит. Но я знаю, что это не так. Слишком невесомо лежит ее рука у меня на груди. Я раздумываю, стоит ли рассказать ей о моей встрече с Седельниковым? Чем дальше думаю об этом, тем тверже решаю: нет. Не хочу омрачать ее настроение любым упоминанием этой “личности”. Я помню, как Оля вспоминала о своих встречах с ним, и не хочу, чтобы на эту ночь легла хоть малейшая тень подобных воспоминаний.
— Ты хочешь мне что-то сказать? — шепчет она.
— Хотел, но раздумал. Не стоит сейчас об этом говорить.
— О чем же все-таки? Может быть, тебя удивило, как я вела себя этой ночью?
— Нет, что ты! Это было прекрасно, но неудивительно.
— Почему? Я сама себе удивлялась.
— Когда любишь, стараешься доставить любимому как можно больше радости. Что же в этом удивительного?
— Тогда о чем ты думал?
— Понимаешь, мы с тобой живем уже четыре месяца, и до сих пор нет никаких последствий, — нахожу я тему.
— Вот ты о чем! Должна тебя разочаровать. Последствия уже есть.
— Серьезно?
Приподнимаюсь и смотрю в ее глаза. По-моему, она не шутит.
— Что, — спрашивает она, — тебя это огорчает?
Я целую ее глаза, щеки, нос, уши и замираю, целуя ее губы.
— Отнюдь, — говорю я, оторвавшись от любимой. — Только есть два момента. Первый: нам пора узаконить свои отношения, то есть расписаться.
— Ну, это не главное. Главное, где это сделать?
— Действительно. Починок непрерывно бомбят, вряд ли загс уцелел и действует. Вот что… Я договорюсь с командиром, возьму “У-2”, и мы с тобой слетаем в Смоленск.
— Когда?
Я прикидываю. Вчера Лосев говорил, что в Починок прибывает и будет там разгружаться танковый корпус. Наша задача — прикрыть эту разгрузку с воздуха. Это дня на два, на три, никак не меньше.
— Через три дня. И сразу сыграем свадьбу. Ты оденешься по-граждански. Платье у тебя есть, а туфли твои я сохранил.
— Хорошо. А что второе?
— А второе: тебе больше нельзя оставаться на фронте.
— А вот это вне твоей компетенции. Буду служить, сколько смогу. По крайней мере, месяца три-четыре продержусь.
— А дальше?
— Дальше Гучкин заметит. А как заметит, дня не даст здесь остаться. Демобилизует, — вздыхает Оля.
— Да я прямо сейчас к нему пойду и все расскажу.
— Только посмей! Учти, если ты это сделаешь, свадьбе не бывать!
— Хорошо, договорились. Я думаю, ты и сама не глупая, тем более что ты — врач.