Андрей Васильевич в это время давно уже «встамши» и наскоро чайком заниматься изволят.
Вот зашли к нему взводные доложить, что люди, почитай, готовы, а он их чайком:
— Карп Макарыч! Илья Степаныч! Кушайте, пожалуйста!.. Без сумления!.. Наливайте-тка! Да только, значится, поскорея!
Взводные наскоро втягивают в себя горячий, дымящийся чай, кто из стакана, кто из чашки, кто из кружки, — обжигают себе при этом глотки, морщатся, пучат глаза, но это ничего, потому вахмистерский чай, известно, дело горячее.
Но вот вахмистр выходит ко фронту.
— Все ли в сборе, ребята?
— Все как есть, Андрей Васильич!
— Никто ничего не забыл?.. Осмотритесь-ко!
— Все как есть, при себе… будьте без сумления!
— Ну, ладно!.. Садись!!
И фронт заколебался: солдатики ловким взмахом взбираются на тяжело завьюченных лошадей, из ноздрей которых пар валит клубами. Слегка прозябшие кони нетерпеливо фыркают и бьют копытами заскорузлую землю. Вот наконец все сели и разобрали поводья. Вахмистр снял шапку и крестится — весь эскадрон тоже креститься начинает.
Около кучки баб и мужиков староста с сотским, опершись на свои дубинки, да несколько мальчишек, запрятав прозябшие ручонки в спущенные рукава холщовых сорочек, любопытно посматривают на всю эту процедуру.
— Ну, братцы, с Богом! — раздается голос вахмистра. — Смирно! Справа по три, шагом… ма-а-рш!
И эскадрон тихо двинулся, слегка колебля над своею темною массой легкие флюгера, в сероватой мгле рассвета.
Мальчишки вприпрыжку, звонко перекликаясь между собою, провожают его и задирают эскадронного Шарика, который тоже вприпрыжку на трех своих ногах, с веселым, радостным лаем и визгом швыряется во все стороны, то кидается между рядами, то забегает вперед и, вертя своим закорюченным хвостиком да скаля зубы, ласково засматривает лошадям и людям в глаза, словно бы говоря им этим взглядом: «Ну, вот, братцы мои любезные, и опять дождалися походу!.. Да взгляните же на меня, на Шарика-то! И я ведь вместе с вами! Никуда от вас! Привел Господь Бог, значит, опять прогуляться; только — аи, аи! — целый переход придется без кормежки в сухую отмахать!.. И-их ты! весело!..»
И люди, и кони словно бы понимают Шарика: первые улыбаются ему, а вторые ласково пофыркивают, мотая на него книзу головами, и вдруг осторожней начинают переступать, как бы нарочно для того, чтобы невзначай не задеть его копытом, когда Rн вдруг затешется и заегозит между рядами.
Староста с сотским, ублагодушенные вчерашним вахмистерским угощением, отправились, опираясь на свои дубинки, провожать эскадрон далеко за околицу, а с другой стороны рядов увязалась за одним видным, красивым солдатиком какая-то молодая бабенка и, выпятив корпус вперед, поспешает босиком за лошадиным ходом, лишь бы не отстать от своего солдатика. Бабенка закрывает глаза рукою и всхлипывает.
— Не плачь, дура, чево ты! — обернувшись на нее книзу, говорит ей красивый солдатик. — Ну, чего ж ты! Ведь сказано, назад вернемся!
— О-ой, саколику мой! — слышен в ответ на это сквозь всхлипыванья прерывистый, надорванный от слез женский голос.
— Эка бесстыжая!.. Полно-те, не срамись!.. При людях сама бежить, а сама плачить!.. Право, стыдно!.. Аль с утра уж хватила, что ли?.. Рабята смеяться будут.
— Ничего, пущай ее! — толерантно замечает сосед. — Известно дело: покутница, солдатка…
— Ой, салдатка, салдатка, голубонько мой! — сквозь слезы, ни на кого не глядя и все продолжая закрывать глаза рукою, навзрыд голосит бабенка. — Може й маво саколика гдысь-то проводзаехтось так само!.. Быу, та и узяли, у москалики пайшоу, и сама одна зосталасе!.. О-ой, саколику мой ясны!..
— А ось пачакай, пачакай, быдло ты! Я це кием! — грозится на нее своею дубинкою солидный сотский.
Но покутница знай себе воет.
— Ну, дура, не плачь, говорю! — продолжает время от времени увещевать ее красивый солдатик. — Ведь ничего не поделаешь!..
Назад вернемся, так я те хустку червону подарю… Не плачь же! Срам ведь!
— Ничего! — опять-таки отвечает на это сосед. — Пущай ее!..
Потому, известно — любоф!
Но вот, и староста с сотским, откланявшись в последний раз «до забаченья», понуро повернули назад к деревне, и покутшща-бабенка отстала от конского шага, утомясь наконец от быстрой ходьбы босыми ступнями по холодной, жестко замороженной почве, — и эскадрон мало-помалу всею своею темною, колеблющеюся массой скрылся за горою, по направлению к городу, в легком морозном тумане занимающегося утра.
Рассчитывая, что завтра придется пораньше встать, я нарочно раньше лег в постель и, по обыкновению, на сон грядущий стал пробегать столбцы первой попавшейся под руку газеты. Было уже более двенадцати часов, когда в прихожей раздался авторитетный звонок, обыкновенно обозначавший своею силой приход кого-нибудь из товарищей, — и точно: через минуту в спальню ввалились с топотом и веселым шумом адъютант с квартирмейстером.
— Как!., уже в постели? Что за безобразие! Эдакая рань еще, а он спать! — раздались их возгласы. — Мы, брат, к тебе прощаться пришли — «принимай гостей, покидай постель»!
— Вас бы нелегкая еще попоздней принесла: чем же я теперь кормить вас буду?
— Все, что есть в печи, — все на стол мечи!
— Было бы что метать-то! Трактиры наши, сами знаете, в эту пору уж заперты.
— Не в трактирах дело, а в хорошей беседе! Чай дома есть?
— Разумеется.
— И выпить найдется что-нибудь?
— По обыкновению.
— Ну, а хлеб да соль у денщиков отыщем, — значит, аминь тому делу!
Однако я распорядился, чтобы человек побежал поскорее в ресторан и попытался бы там достучаться да добыть чего ни на есть из съестного, хоть холодного ростбифу, что ли.
— Вот это правильно, — подхватил адъютант, — потому что не о едином хлебе сыт будет человек, но и о ростбифе.
Пока один денщик побежал в трактир, другой стал возиться около самовара, раздувая его по денщичьему обыкновению длинным голенищем походного сапога.
— А где Апроня? — осведомился адъютант о моем сожителе, которого добрые приятели попросту звали между собою этою интимною кличкой.
— А где ему быть? По обыкновению, в театре пропадает.
— И все подыхает по Эльсинорской? С актрисками возится?
— Подыхает…
— А лихо она, черт ее возьми, канкан танцует!.. И куплеты сказывает не без шику!
— Тем и берет. Впрочем, девочка добрая…
Завязался обыкновенный офицерский разговор: о лошадях, о манеже, о начальстве, о женщинах, о ростовщике-еврее и его процентах, да о романе «М-ll Giraud — ma femme».
В это время раздался новый звонок — и после некоторой возни в прихожей вошел мой сожитель Апроня.
— А я, брат, с актрисками, — проговорил он таинственным полушепотом, на цыпочках шагая ко мне своими длинными ногами и подавая нам руки.
Мы все невольно рассмеялись.
— Где ж они и много ль их?
— Здесь вот! — И он кивнул по направлению к нашей офицерской гостиной и кабинету. — Целая тройка! И есть мы все хотим, как сорок тысяч братии хотеть не могут.
— Целая тройка?!. Что ж там больно тихо у них, никакого гвалту не слыхать?
— Постойте: разойдутся еще… Вот городишкото мерзейший! — с досадой продолжал Алроня. — Только что спектакль кончился. Думал поужинать; толкнулся к Роммеру — залерто, к Шестаковской — заперто, к Вездненскому — тоже заперто!., Тфу ты!.. Вот и живи тут!.. А они есть хотят; Варвара Семеновна даже и не переодевалась: как играла, так дебардером и поехала; торопились, думали — авось не запрут, ан не тут-то было!.. Ну, уж город! В двенадцать часов хоть с голоду помирай!..