Старшина рулевых, сейчас сам стоявший вахту, ответил:
— На румбе сто семьдесят семь.
Корабль шёл почти на юг, шёл курсом, как принято говорить, заданным.
Тёплая, душноватая ночь опустилась над морем. Вода и небо слились. И казалось, что впереди, сразу перед форштевнем судна, разверзлась беспредельная, нескончаемая, без проблеска света, без тени пустота. И в этой пустоте висели лишь звезды, крупные, яркие.
Иван Ковалёв, старшина первой статьи, державший в руках рулевой штурвал, не видел всей звёздной россыпи. Неширокие прорези ходовой рубки, от которых приходилось стоять далеко, ограничивали поле видимости. В передней прорези — полубак, освещённый неяркой лампочкой, висевшей на фок-мачте. А справа и слева — стена темноты, непробиваемая и непроницаемая, как сами морские глубины. Лишь несколько звёздочек, висевших над линией горизонта, иногда привлекали его взгляд, но затем ему снова приходилось возвращаться глазами к картушке компаса.
На румбе — сто семьдесят семь. Но вот деление начинает отклоняться от стрелки. Медленно, плавно оно уходит в сторону. Глаза караулят самую малейшую дрожь компаса, передают рукам предостережение, и ладони рулевого, чуть нажав на штурвал, поворачивают его, деление поползло назад, под стрелку. Встало, но снова пытается уйти в сторону, и снова руки сами уже ведут штурвал, предупреждая малейшее отклонение от курса. Всю вахту ведёт рулевой незаметную для посторонних глаз борьбу с кораблём. Корабль, как лошадь, если ту пустить без дороги, всё время рвётся куда-нибудь с курса. И, как лошади, корабли есть послушные и непослушные. «Ратник» — особенно непослушное судно. Оно не рыскает как какое-нибудь из тех, что неглубоко сидят в воде, но у него всегда есть желание валиться на левый борт.
Иван знал нрав своего корабля, знал так же хорошо, как знает хозяин все повадки и причуды уже состарившегося у него на глазах доброго коня.
Работают руки, заняты глаза, но голова свободна. И нет, пожалуй, других минут, как минуты ночных вахт, когда бы так легко мечталось. Посматривая на картушку компаса или устремив взгляд в тёмные, как сама пустота, морские просторы, о чём только не передумаешь, чего только не вспомнишь!
«Вот и отслужил. Все ждал: когда? Дождался. А тут ещё поход, месяц-два пройдёт. К уборочной не успею. Плохо. Развернулся бы. Ох, и развернулся бы! Кое-кого за пояс бы заткнул. Они там, черти, разбогатели. У каждого, кто на комбайне, пишут, — мотоцикл. Тоже заведу. Какой лучше? Гоночный не надо. Гоночный — это по асфальтам. Я ижевский возьму, тяжёлый.
Нет, с мотоциклом пока придётся погодить. Домишко надо подправить. Крышу перекрыть обязательно. Шифером бы неплохо. Интересно, легко у нас достать шифер или… Ну, тогда тёсом. А если кровельное железо… На румбе — сто семьдесят семь.
Корову ещё заводить срочно надо. Зачем мама корову продала? Ну ей, конечно, управляться со всем трудно было. Но теперь Фрося… Хорошая у меня Фрося…
Дурак! — рассердился вдруг Иван, вспомнив брата. — И когда такой вырос? Ишь ты, интеллигент, белая косточка! Брякнул как: доярку свою прячешь. Доярку! А мать у тебя кто? Принцесса? Всю жизнь на свекольном поле… Вся жизнь со свёклой… А ты, олух, на её деньги выучился. Доярка!»
— Справа по корме ходовые огни! — услышал он голос сигнальщика, который обязан докладывать командиру обо всём, что замечают глаза на воде, на суше, в воздухе.
Жизнь моря отличается от жизни на суше большею постоянностью. Земля днём оживлённее, ночью она спит, и движение поездов, пароходов, самолётов, шум не прекращающих работу заводов и фабрик — даже все это кажется относительным спокойствием в сравнении с гомоном трудового дня. На море не то.
Корабли идут своими дорогами, когда светит солнце, и когда оно садится, уступая место мраку ночи, корабли все равно идут.
На «Ратнике» никто не удивился, услышав возглас сигнальщика:
— Справа по корме огни!
Но сигнальщик сразу же выкрикнул:
— Ещё огни! Ещё!.. Справа по корме колонна судов! — Сразу поправился: — Справа по корме четыре корабля!..
Это был молодой сигнальщик, очень исполнительный и точный. Очень исполнительный и очень точный именно потому, что он ещё только начинал служить, и постоянное опасение ошибиться, сделать что-то не так, как надо, жило в душе молодого матроса и делало его особенно исполнительным, до крайности точным.
Над головой по мостику гулко прозвучали шаги; Иван понял, что командир корабля и с ним штурман прошли к правому борту, остановились.
— Нагоняют, — сказал штурман. — Кажется, военные.
С мостика в ходовую рубку вели переговорные трубы. И когда вверху они не были закрыты пробками, рулевой у штурвала ясно слышал, о чём там говорят. И особенно хорошо в тишине и безмолвии такой ночи, какой была сегодняшняя.
— Справа по борту силуэт! — докладывал сигнальщик. — Корабли типа фрегат!
— Молодцом, — с ворчливым удовольствием сказал капитан третьего ранга. — Молодые глаза — острые. А вы, штурман, силуэт уже различаете?
— Да, — ответил старший лейтенант. — Сигнальщик, по-моему, не ошибается. Это фрегаты.
Они замолчали, и в правую прорезь ходовой рубки Иван увидел зелёный огонь обгонявшего их судна.
— Наверное, в войну играют, — сказал Курбатов, и в руках его щёлкнул портсигар — закуривал. — Соседи…
— Да — В голосе штурмана слышалась усмешка. — Эти соседи теперь кому не соседи. Везде шныряют… А посмотрите! — сказал он голосом изменившимся. — Кажется…
Иван не услышал последних слов штурмана. Голубовато-прозрачная узкая полоса легла перед носом «Ратника». Она выхватила из темноты полосу желтоватой воды, но сразу метнулась на полубак, осветила его призрачным светом, сделала его похожим на неживую декорацию в театре и вдруг ярким ослепительным блеском ударила в глаза.
Зажмурившись, резко склонившись вперёд, укрываясь от режущего света, который проникал через сжатые веки, Иван почувствовал, что на какую-то долю секунды он потерял управление рулём. Он не выпустил его, нет. Более того, он сжал рукоятки штурвала так, что даже кожа на пальцах побелела; а всё-таки колесо штурвала ушло.
— На румбе? — встряхнул его резкий сердитый окрик. — Сколько на румбе?
— На румбе сто семьдесят семь! — ответил он и, рванув штурвал, вернул нос корабля на заданное деление компаса.
— Так и держать! — услышал он мягкий и почему-то ехидно звучавший голос Курбатова. — Так и держать! — Теперь в мягком голосе прозвучала нервная, но сдерживаемая злость. — Так и держать, чёрт возьми! Посмотрим, чьи бока крепче!
И Ковалёв понял, что капитан третьего ранга не ему подаёт команду, а повторяет эти слова.
Наперерез кораблю двигался ослепляющий сноп света. Двигался быстро, двигался в ту самую точку, которую «Ратнику» нельзя было обойти, не сменив курса, которую нельзя было проскочить, даже дав полный ход, чтобы… Чтобы корабль не ударился о корабль.
Чуть покачивая колесо штурвала то вправо, то влево, глядя прямо в ослепляющий сноп и не опуская глаз к картушке компаса, Иван знал, что на румбе сто семьдесят семь, что корабль идёт заданным курсом и с курса он не свернёт.
Сноп пошёл вправо, упал с полубака, опять вернулся, но снова сорвался, опять лёг на корабль и начал тускнеть.
— Сворачивают, сволочи, — сказал штурман голосом, в котором слышалась нервная дрожь. — За это сразу бы надо под суд. За нарушение правил совместного плавания. — Он засмеялся вдруг смехом неровным, вздрагивающим. — Это они вместо приветствия, товарищ капитан третьего ранга.